мальчиком сразу же увели куда-то в женские владения, а меня проводили в уютную комнату, где горел огонь и стоял накрытый к завтраку стол. Слуга внес мою поклажу и хотел было остаться, чтобы прислуживать мне за трапезой, но Ральф его отослал и сам встал у меня за спиной. Я велел ему сесть и позавтракать вместе со мной, и он принялся уписывать еду как ни в чем не бывало. Позавтракав, Ральф спросил меня, не хочу ли я пойти осмотреть город, и я его отпустил, а сам остался в доме. Я человек не слабый и не так-то легко устаю, но одной короткой поездки по твердой земле и одного хорошего завтрака мне мало, чтобы прогнать мучительную дурноту и слабость, вызванные плаваньем по зимнему морю. И потому, наказав Ральфу перед уходом позаботиться о благополучии Бранвены и младенца, я расположился у очага отдыхать и дожидаться приглашения от короля.
Прибыло оно под вечер, когда зажигали фонари, прибыло вместе с Ральфом, у которого глаза были просто на лбу, а через руку висел пушистый теплый плащ из мягкой шерстяной, с начесом материи густо- синего цвета.
– Вот, король тебе прислал. Наденешь?
– Разумеется. Поступить иначе – значит оскорбить монарха.
– Но ведь это королевский плащ. Люди будут смотреть на тебя и гадать, кто ты такой.
– Нет, не королевский. Это почетный плащ певца. Здесь просвещенный край, Ральф, такой же, как и моя родина. Здесь в почете не только короли и военачальники. В котором часу король примет меня?
– Через час, он сказал. Он примет тебя с глазу на глаз, а потом ты будешь петь перед всеми в дворцовой зале. Чему ты смеешься?
– Хитрости короля Хоэля. Певец является ко двору – что может быть естественнее? Но тут затесалась одна трудность: король Хоэль не выносит музыки. Однако странствующего певца можно еще и расспросить о том, что слышно на белом свете, поэтому король примет меня с глазу на глаз, а потом, если его лордам вздумается слушать мои песни, он сможет преспокойно уйти.
– Однако он прислал еще свою арфу. – Ральф кивнул в угол, где за светильником стояла зачехленная арфа.
– О да, он ее прислал, но она никогда ему не принадлежала. Это моя арфа. – Ральф поглядел на меня с недоумением. Я сказал это слишком резко. Немая арфа целый день стояла у меня на глазах, напоминая о том времени, когда я был ближе всего в жизни к тому, что мог бы назвать счастьем. Здесь, в Керреке, в доме моего отца, я отроком играл на ней чуть не каждый вечер. Я пояснил Ральфу: – На этой арфе я здесь когда-то играл. Как видно, отец Хоэля сберег ее для меня. Едва ли чья-нибудь рука прикасалась к ней с тех пор. Ее надобно испробовать, прежде чем отправляться к королю. Сними-ка с нее чехол.
Тут у дверей заскреблись, и вошел раб с кувшином горячей воды. Пока я мылся и расчесывал волосы, а потом с помощью раба облачался в роскошный синий плащ, Ральф расчехлил арфу и поставил перед креслом.
Эта арфа была много больше той, что я привез с собой из-за моря. Та была ручная, удобная для перевозки, а эта – стоячая, со многими регистрами и такой силой звука, что слышно будет по всему королевскому дворцу. Я тщательно настроил ее и пробежал пальцами по струнам.
Проснуться к любви после долгого сна, вновь шагнуть в поэзию, проведя год на рыночной площади, или в юность, уже побывав в обличье дряхлого, сонного старца; вспомнить, чего чаял от жизни, когда скупые дары ее уже пересчитаны на перепачканных, трезвых пальцах, – вот что такое музыка, когда долго не играл. Душа расправляет крылья и, как птенец на краю гнезда, робко испытывает высоту. Перебирая наугад струны, я искал в моей арфе уснувшие страсти, осторожно, ощупью пробираясь вперед, как ступает во тьме человек по некогда знакомой почве. Тихий лепет, легкий всплеск звука, несколько громких нот. На трепещущих струнах заиграли отблески огня, и длинные золотые нити разразились песней:
Был некогда охотник в лунной тьме,
Он вздумал на топком берегу растянуть златые сети,
Сети из злата, из тяжкого металла.
Поднялся прилив и затопил сеть,
Скрыл ее в глубине, и охотник затаился
Над водой в лунной тьме.
И прилетели ночные птицы
Целыми полчищами, бессчетной королевской ратью.
Сели на воду, будто корабли,
Королевские гордые барки с серебряной кормой
и под серебряной мачтой,
Быстрые и яростные в бою,
Теснясь на воде в лунной тьме.
Тяжела внизу сокрытая сеть, ждет наготове.
Но недвижен охотник молодой, опустил руки.
Охотник, тяни сеть, нынче напитаешь детей.
И жена похвалит тебя, хитроумный охотник.
Потянул он сеть, охотник молодой, стянул ее быстро
и крепко,
И вытянул, тяжелую, в тростники.
Тяжела она была, тяжелее злата, но не было в ней ничего,
Не было в ней ничего, лишь вода,
Лишь вода тяжелее злата,
Да одно серое перышко
Из крыла дикого гуся.
Скрылись корабли, серебряные рати, в лунной тьме.
Остались голодными дети, и жена возносила пени,
Но охотник спал и грезил, сжимая в пальцах перо
дикого гуся.
Король Хоэль был высокий и дородный мужчина, теперь уже лет, наверное, под сорок. В то время, что я жил в Керреке – между двенадцатью и семнадцатью годами, – мы с ним почти не виделись. Он тогда был отчаянный, горячий рубака, а я – только отрок, занятый учением в лазарете и мастерских. Но позже он с армией моего отца высадился в Великой Британии и сражался там, и тогда мы с ним узнали и полюбили друг друга. Он ценил радости жизни и был, как это свойственно таким людям, добродушен и ленив. Со времени нашей последней встречи он еще больше раздался вширь, лицо покрылось багровым румянцем сладкой жизни, но я ни на миг не сомневался, что в бою он был по-прежнему стоек и несокрушим.
Я начал разговор с того, что вспомнил его отца короля Будека и происшедшие у них перемены. Мы немного побеседовали о старых временах.
– Да, хорошие были годы, – говорил он, подперев кулаком подбородок и глядя в огонь. Он принял меня в своей опочивальне и, когда слуги принесли нам вина, выслал их всех вон. У ног его на звериных шкурах дремали, растянувшись, гончие псы, видя во сне утреннюю охоту. Свежевычищенные охотничьи копья стояли у стены за спинкой его кресла, и отблески огня играли на их сизых стальных гранях. Король расправил могучие плечи и с тоской произнес: – Кто знает, вернутся ли еще к нам добрые времена?
– Ты говоришь о годах, когда мы воевали?
– Я говорю о годах, когда правил Амброзии.
– Добрые времена к нам вернутся, вот только нужна твоя помощь.
Он посмотрел на меня с недоумением и даже какой-то неловкостью. Я старался изъясняться будничными словами, но был слишком очевиден их высокий смысл. Хоэль же, подобно Утеру, любил простое, обыкновенное, ясное.
– Это намек на младенца? На бастарда? Значит, несмотря ни на что, он все же наследует Утеру?
– Да. Я ручаюсь в этом.
Хоэль отвел взгляд и провел пальцем по краю кубка.
– Что ж, мы тут его сбережем. Но скажи мне, к чему такая таинственность? Утер прислал мне письмо, где просит открыто, чтобы я позаботился о ребенке. От Ральфа я не смог добиться толку. Я, разумеется,
