Алевтина со своей дьявольской интуицией несомненно чувствовала что-то. Во время нашего очередного знойного, беспредельного в своем наслаждении свидания, она спросила меня: — Ты рад, что я у тебя есть?
Никогда я не лгал ей, и как мне было сказать, что это «есть» для меня становится уже горем, приближается к трагедии. Я промолчал, и она сразу это ухватила. Сильно пластаясь своей атласно мягкой грудью о мою волосатую, тесно прижавшись к моему бедру лобком, она спросила:
— Ты знаешь, что в Ливии разрешено многоженство, но при одном условии: если каждая жена имеет свой собственный дом? Господин время от времени навещает каждую из семей, а жены чаще всего дружат, как сестры, и ходят друг к другу в гости. Ты хотел бы так?
— Поехали в Ливию! — согласился я. — Почему ты со мной никогда не говоришь об Анастасии? — Потому что она умирает. Алевтина обмякла и долго молчала. — Она тебе об этом говорила? — Нет, я сам знаю. Она отвернулась от меня и замерла. Потом плечи ее начали вздрагивать. Я молча прижался к ней, приобнял. — Ну почему, почему, — по-бабьи, навзрыд плача, промолвила она, в какой-то Ливии можно, а у нас нельзя? — Не дозрели. — А когда? Когда дозреем?! — Не знаю. — Но ведь людям всюду должно быть хорошо! — Анастасия не согласится на такую жизнь. — Ты будешь ко мне приходить? — после долгой паузы, помертвевшим голосом спросила она. Я промолчал. Больше ничего не было сказано. Это была прощальная ночь. Под утро, когда Алевтина бездыханно спала, я встал, оделся, поцеловал ее недвижную руку и ушел к себе. Там меня ждала телеграмма от Насти и детей.
Алевтина на работу не явилась. Она позвонила по телефону и глухим голосом попросила разрешения не являться в контору, так как у нее много дел, связанных с оформлением выезда. Я согласился с нею.
Вечер я потратил в магазинах на поиски подарков. Ночь спал плохо.
Утром перед работой я с чемоданом пришел к своей Насте и детям — и внутренне ужаснулся тому, что сделали с нею эти недели, и порадовался, что время еще не упущено.
Настя никогда не спрашивала, как я жил без нее, и я никогда об этом с нею не говорил. Мое дело было спасти ее, свою любимую, свою жену богоданную. При любых наветах я отрицал бы все, как партизан на допросе, но, к счастью, никогда не было повода для этой лжи. Действительность, как многотонный бульдозер, стальными траками с лязгом прокатилась по нашим душам, но мы выжили и сохранили себя друг для друга.
Когда назавтра я пришел на работу, заведующая кадрами сообщила мне, что Алевтина по телефону попросила ее прийти пораньше, чтобы оформить документы — ввиду открывшейся возможности срочно вылететь в длительную командировку за рубеж, забрала бумаги, попрощалась и отбыла в командировку. Я согласно кивнул головой и попросил оформить соответствующий приказ. В папке «К докладу» я увидел запечатанный пакет, и в сердце снова вошла длинная, забытая было игла. Я вскрыл письмо. На листке чернело несколько слов, набросанных неровными буквами: «Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу. (Это цитата)».
РАЗМЫШЛЯЕТ ВСЛУХ НИНА ТЕРЕНТЬЕВНА
ПОЧЕМУ ТВЕРДЫЙ, БУДТО ЛИШЬ С ГРЯДКИ ОГУРЕЦ ПОЛЕЗНЕЙ, ЧЕМ ВАРЕНАЯ ЛАПША
Эпиграфы к главе
Огуречик, огуречик, Не ходи на тот конечик, Там мышка живет, Тебе кончик отгрызет!
Проснулась жена посреди ночи да как закричит: — Мужика! Мужика мне! Муж от ее крика тоже проснулся и уговаривает: — Тише, милая, тише! Где же я тебе мужика в три часа ночи достану?..
— Что же ты? — сказала она. — Разве поцелуи мои так противны? Или мужество твое ослабло от поста? Или, может быть, подмышки мои пахнут потом?..
Краска стыда залила мне лицо, и даже остатка сил я лишился; все тело у меня размякло, и я пробормотал:
— Царица моя, будь добра, не добивай несчастного…
— Поверь мне, братец: я сам не считаю, не чувствую себя мужчиной. Похоронена часть моего тела, некогда уподоблявшая меня Ахиллу…
«Киркея — Полиэну — привет.
Говорю тебе, юноша, бойся паралича. Ни разу не встречала я столь опасного больного. Ей-богу, ты уже полумертв!.. Но все равно: хотя ты и нанес мне тяжкое оскорбление, я не откажу страдальцу в лекарстве. Будь здоров, если можешь».
Убедившись, что я прочел все эти издевательства, Хрисида сказала мне: Это может случиться со всяким, особенно в нашем городе, где женщины способны и луну с неба. свести… Ведь и от этого можно вылечиться. Ответь только поласковей моей госпоже и искренностью чувства постарайся вернуть ее расположение. Ведь, по правде сказать, с той поры, как ты оскорбил ее, она вне себя.
«Полиэн — Киркее — привет.
…Захочешь моей смерти, я приду с собственным клинком; если удовольствуешься бичеванием — я голым прибегу к повелительнице. Не забывай только, что не я пред тобой провинился, а мое орудие. Готовый к бою, я оказался без меча. Не знаю, кто мне его испортил. Может быть, душевный порыв опередил медлительное тело. Может быть, желая слишком многого, я растратил страсть на проволочки…»
Бодрый духом и телом, поднялся я на следующий день и отправился в ту же платановую рощу, хотя и побаивался этого злосчастного места… Хрисида появилась, ведя за собою какую-то старушку.
— Ну-с, праведник, уж не начинаешь ли ты браться за ум?
Тут старуха вытащила из-за пазухи скрученный из разноцветных ниток шнурок и обвязала им мою шею. Затем плюнула, смешала плевок свой с пылью и, взяв получившейся грязи на средний палец, несмотря на мое сопротивление, мазнула меня по лбу.
Произнеся это заклинание, она велела мне плюнуть три раза и трижды бросить себе за пазуху камешки, которые уже были заранее заворожены и завернуты в кусок пурпура; после этого она протянула руку, чтобы испытать мою мужскую силу. В одно мгновение мышцы подчинились приказанию… Старуха, не помня себя от восторга, воскликнула: — Смотри, моя Хрисида, смотри, какого зайца я подняла на чужую корысть!..
…Потрясенная явным оскорблением, матрона решила отомстить и кликнув спальников, приказала им бичевать меня. Потом, не довольствуясь столь тяжким наказанием, она_ созвала прях и всякую сволочь из домашней прислуги и велела им еще и оплевать меня. Я только заслонял руками глаза без единого слова мольбы, ибо Узнавал, что терплю по заслугам. Наконец, оплеванного и избитого, меня вытолкали за двери. Вышвырнули и Прокселену; Хрисиду высекли…
Улегшись в кровать, всю силу своего негодования я обратил против единственной причины всех моих несчастий:
Я трижды потряс грозную сталь, свой нож двуострый, Но… трижды ослаб, гибкий, как прут, мой стебель вялый… Трус сей, трепеща, стал холодней зимы суровой, Сам сморщился весь и убежал чуть ли не в чрево, Ну, просто никак не поднимал главы опальной…
Пока я таким образом изливал свое негодование, он на меня не глядел и уставился в землю, потупясь, и оставался, пока говорил я совсем недвижимым, стеблю склоненного мака иль иве плакучей подобен.
