страшный. Горело все кругом, люди носились, как тени. А я искала нашу собаку Леску. Я очень любила ее. И чем дольше я ее искала, тем явственней понимала, что она сгорела, потому что никто из взрослых не догадался ее отвязать. Они спасали какие-то мешки, сундуки и хомуты. Ужаснее всего в том сне было чувство бессилия, невозможности вернуть все назад. Я проснулась в слезах, повторяя:
– Леска! Леска!
В ту ночь в санатории мне впервые за восемь лет приснился сон. Вернее, он не приснился. Я его не видела, но
Я проснулась. Открыла глаза.
Было утро.
Мир был таким же, как и вчера. Я лежала в нашей кровати. Адр в номере не было. Я протерла глаза, села. Затем приняла душ, привела себя в порядок, оделась и вышла из номера.
Спустившись вниз, я вошла в столовую, где завтракали отдыхающие, и замерла в изумлении: вместо людей за столами сидели МЯСНЫЕ МАШИНЫ! Они были АБСОЛЮТНО мертвы! В их уродливых, мрачно- озабоченных телах не было ни капли жизни. Они поглощали пищу: кто мрачно-сосредоточенно, кто бодро- суетливо, кто механически-равнодушно.
За нашим столом сидела пара. Они ели живые фрукты: груши, черешню и персики.
Но эти чудесные персики не могли и на толику оживить их тела!
Зачем же они их ели? Это было так смешно!
Я расхохоталась.
Все прекратили есть и уставились на меня. Их лица повернулись ко мне. И впервые в жизни я не увидела человеческих лиц. Это были морды мясных машин.
И вдруг эту массу мертвого мяса рассек луч света: через столовую ко мне шел Адр. Он был СОВСЕМ ДРУГОЙ! Он был живым. Он не был машиной. Он был моим БРАТОМ. И у него было СЕРДЦЕ. Оно сияло Светом Изначальным.
Я двинулась ему навстречу. И мы обнялись посреди мира чудовищ.
По телам мясных машин как черви поползли смешки. Одна из жующих машин открыла рот и громко изрекла:
– А еще говорят, что в МГБ не умеют любить!
И столовая наполнилась жирным хохотом мясных машин…
С этого дня я стала видеть сердцем.
С мира спала пленка, натянутая мясными машинами. Я перестала видеть только поверхность вещей. Я стала видеть их суть.
Это не значит, что я ослепла. Я прекрасно различала вещи и ориентировалась в пространстве. Но любые изображения – картины, фотографии, кино, скульптуры – для меня исчезли навсегда. Картины стали для меня простыми холстами, покрытыми краской, на экране в кинотеатре я видела только игру световых пятен.
Сердцем я могла видеть человека или вещь изнутри, знать их историю.
Открытие это было равносильно пробуждению моего сердца под ударами ледяного молота.
Но если после тех ударов мое сердце просто ожило и стало чувствовать, то теперь оно умело ЗНАТЬ.
И я успокоилась.
Мне незачем было волноваться.
Месяц отпуска прошел.
В Москве на место арестованного министра ГБ Абакумова был назначен Игнатьев – партийный функционер, для Лубянки человек совершенно новый. Поэтому – непредсказуемый. Но его первым заместителем стал Гоглидзе – выдвиженец Берии, старый приятель Ха. Это успокоило нас. Под прикрытием Гоглидзе мы могли бы завершить операцию по поиску живых в Карелии.
Ха вызвал нас из Крыма. Мы прилетели в дождливую сентябрьскую столицу, готовые к новым подвигам во имя Света…
Но случилась непредвиденное.
Игнатьев, начавший расследование «преступной деятельности Абакумова», получил донос от заместителя начальника лагеря, где добывали драгоценный Тунгусский лед. Лейтенант ГБ Волошин писал, что «лагерь №312/500 по добыче никому не нужного льда в нечеловечески тяжких условиях вечной мерзлоты был создан Абакумовым для прикрытия японских шпионов, пробирающихся на территорию СССР и наносящих вред нашему трудовому народу».
Вероятно, Волошин просто решил воспользоваться очередной чисткой в ГБ, чтобы получить новое назначение или повышение по службе за «бдительность».
Несмотря на явную абсурдность, донос возымел действие: работы в лагере было велено прекратить. Игнатьев назначил комиссию по расследованию. К счастью, ее возглавил полковник Иванов из Главного экономического управления МВД, жизнью обязанный Ха, спасшего его в 39-м от ареста.
Ха заставил Иванова включить в комиссию Адр и меня, в качестве секретарши.
Перед командировкой Ха вызвал Иванова и нас к себе в кабинет.
Мы стояли перед его массивным столом.