– Вы знаете, – сказала она, поднимая глаза к потолку, – как раз надо мной находится комната, где Анна Болейн провела последние часы. Святая Матерь! Это место так ужасно! Я выглядываю из окна, представляю себе ее казнь и думаю...

– Выбросьте это из головы! – строго прервал ее: Кловис, подумав, что произнесенные слова дают мыслям новый толчок.

Аннунсиата снова закашлялась и после приступа выглядела измотанной вконец. Она поудобней устроилась на стуле и спросила:

– Как там Хлорис? Приглядывает за моими собаками? Они скучают обо мне? Кловис, скажи ей...

Но в этот момент открылась дверь и стражник сказал:

– Ваше время кончилось. Вы должны сейчас же покинуть помещение.

Кловис с радостью встал, а Берч проводила его до двери, успев шепнуть:

– Госпожа очень плоха, сэр. Боюсь, она уже никогда не поправится, если еще задержится здесь.

– Я сделаю все, что в моих силах, – ответил Кловис. – Прошу тебя – береги ее!

Элизабет жила в страхе, боясь собственной тени. Тяжесть вины так давила на ее разум, что временами казалось, будто все окружающие видят на ее челе каинову печать. Снова и снова она мысленно возвращалась к тому моменту, когда бросила в огонь камина травы, которыми наделила ее старая кружевница, позволив затаенным желаниям превратиться в явь. Она проделала это трижды, как и учила старуха, с каждым разом умножая свою вину и замутняя душу. Теперь она стала изгоем, и нет ей прощения. Временами Элизабет истерически рыдала, временами находилась в полной прострации, глядя в никуда. Она желала Аннунсиате зла, и вот теперь ее арестовали за измену и провели через темный портал в Тауэр, где она томилась, ожидая суда. Ральф говорил, что до суда дело не дойдет и король спасет ее, но Элизабет знала лучше: Аннунсиате никогда оттуда не выйти, потому что она умирает от лихорадки в сырой и гнилой камере.

Элизабет все чаще оставалась в своей комнате, не выходя даже, к столу. Слуги не очень над этим задумывались, списывая ее затворничество на большой срок беременности, что спасало от излишних вопросов. Но между собой они до сих пор судачили о том, что она так и не ходит в часовню. Элизабет тянула с этим, поскольку надежды на то, что можно пойти на исповедь, раскаяться и получить прощение, не было, она знала: это невозможно – ее вина была слишком велика. Вот почему она не покидала свою комнату, меряя шагами пол, рыдая, стискивая руки, выглядывая из окна на серое облачное ноябрьское небо.

Ее ребенок появится в ближайшие недели, а тогда... Что тогда? Как ей жить дальше с осознанием своей вины? Мысли безнадежно крутились в поисках ответов на одни и те же вопросы, пока, наконец, ответ не нашелся сам. Ведьма сказала, – а то, что она была ведьмой, стало очевидным, – что смерть одной из них – жизнь для другой.

Но ее дитя, ее дитя?

«Один поток ветра несет вас обеих...»

Их с Ральфом ребенок!

«Но одна из вас должна умереть. Жизнь одной – смерть для другой».

Элизабет нашла бумагу и перо, села у окна, медленно и аккуратно разложив перед собой чистый лист. Жизнь приобрела смысл. Свежий сладкий ветер весны, зеленая трава, солнце, осушающее слезы... Но она должна искупить вину. Бог ей судья! Он воздаст по справедливости и ей, и ее ребенку. Элизабет подвинула к себе лист, ощущая шевеление младенца в чреве.

Суд над Аннунсиатой состоялся в декабре. Виновный Кольман и ряд невиновных иезуитских священников уже получили высшую меру наказания, но Аннунсиата, проведя шесть недель в тюрьме, была слишком слаба телом и духом, чтобы испытывать сильный страх. Все было, как во сне. Она даже не ждала, что когда-нибудь ее вызовут в суд, и жила надеждой, что король спасет ее, не доводя до этого дело. И то, что сейчас она стояла перед судьями, заставляло ее поверить в свою обреченность. Призрак Анны Болейн неотступно преследовал Аннунсиату, потому что в семье было хорошо известно, как Нанетта Морлэнд провожала эту несчастную королеву на суд, а чуть позже – на эшафот.

– Анна Болейн была невиновна, – неоднократно повторяла Аннунсиата Берч, – и, тем не менее, погибла в Тауэр Грин.

Кловис все эти недели не сидел сложа руки. Король был не в состоянии помешать суду, но предоставил ему всю имеющуюся информацию, чтобы тот мог обеспечить сильную защиту. Кловис основательно подготовился к суду, хотя и не смог морально подготовить к нему Аннунсиату, приписывая ее подавленность плохому самочувствию.

Аннунсиату лихорадило, когда она вошла в зал суда, словно в ад. Происходящее казалось ночным кошмаром. Как ее сюда занесло? На суд, где ее обвиняют в измене королю, другу и покровителю? Она впервые увидела Оутса. Перед глазами предстало нечто одиозное: круглое, как луна, лицо «украшали» тонкие, словно ниточка, губы, сам он, раздувшийся от самодовольства, напоминал индюка в брачный период, – все это приносило в его внешность налет шутовства. Обезьяна в мужском костюме. Аннунсиате почудилось, что Оутс нервно сглотнул и облизал губы, будто пробуя на вкус ее кровь, и она вздрогнула – ноги не держали ее. «Я не должна выглядеть так, будто вот-вот упаду в обморок, – подумала Аннунсиата, стискивая зубы. – Нельзя показывать им свой страх, ведь страх – признак вины». Она выпрямилась, высоко подняла голову и прошла к приготовленному для нее месту, чтобы предстать перед судом и присяжными.

Аннунсиата была настолько худа и бледна, что по залу суда пронесся шепот жалости. Она до сих пор была в трауре по сыну и в темном платье казалась еще моложе и прекрасней. Во время чтения обвинительного акта она смотрела прямо перед собой. Ей в вину ставили тайную связь с кузеном, иезуитским священником, с целью помочь иезуитской конгрегации в заговоре против короля. Оутс вскочил, подпрыгнул и начал обвинительную речь.

Многое из того, что он сказал, было противоречивым и нелепым, но слова лились беспрерывно и быстро, он был почти в экстазе, и музыка его речи настолько захватила толпу, что мало кто обращал внимания на ее смысл. Оутс говорил о том, что графиня – убежденная католичка, состоявшая на службе у первой герцогини Йоркской сразу же по представлению ко двору, и что та помогла ее кузену Эдмунду поступить в семинарию в Сент-Омере. Как полагала Аннунсиата, эти сведения он получил от Эдмунда или от кого-то, кто был с ним в Сент-Омере.

По словам Оутса, графиня продолжала служить обоим Йоркам и часто посещала с ними мессы; она