которые ухаживали за девушкой, писали ей стихи и обсуждали с ней лошадей. За ее здоровье пили часто, но, как доносили шпионы Хлорис, приличий не нарушали. В основном поклонниками Арабеллы были юные сыновья деревенских сквайров, ценивших в ней как знание лошадей, так и физическую притягательность. Аннунсиата внимательно изучила их и нашла, что никто из них не сможет составить для дочери приличную партию, но не беспокоилась. Хотя для девушки считалось очень важным выйти замуж в пятнадцать лет, но Арабелла была достаточно общительна и привлекательна, чтобы можно было не волноваться еще пару лет и не торопясь найти ей достойного мужа.

– У меня единственная дочь, и я должна выдать ее замуж, – говорила она Берч, – поэтому не следует спешить, чтобы сделать все по уму.

Однако, когда возбуждение праздника улеглось, Аннунсиату стало мучить чувство вины. Она пыталась заглушить его, но все же не переставала думать о Морлэнде в Рождество, об одиночестве Ральфа, скучавшего по ней, о детях, почти забывших ее, и это ощущение нарастало. В конце концов она решила, что поедет домой на Пасху и проведет там столько времени, сколько сможет, после чего успокоилась и снова принялась наслаждаться жизнью. Но перед самой Пасхой к ней вошла Хлорис, бледная от сознания важности той новости, которую лучше было бы держать при себе.

– Из Морлэнда, госпожа. По моим сведениям...

– Кто держит тебя в курсе всего происходящего там? – нервно перебила ее Аннунсиата. – Судя по всему, сам Ральф.

– Моя госпожа, плохие новости, – сказала Хлорис.

Аннунсиата побледнела.

– Ральф? Дети? Кто-то умер?

– Нет, госпожа. Мисс Элизабет... Она...

– Нет! – вскрикнула Аннунсиата, боясь услышать новость. – Нет!

– У нее будет ребенок, госпожа, – тихо сказала Хлорис.

Аннунсиата посмотрела на свою горничную расширенными от бешеной ярости глазами, затем выбежала из комнаты в свою спальню, с силой захлопнув за собой дверь. В тишине к закрытой двери подбежал Каспар, будто понимая, что происходит с хозяйкой, поскуливая, поскребся, а Берч и Хлорис переглянулись.

– Лучше бы мне... – начала Хлорис, но Берч положила руку на ее плечо.

– Нет, нет. Я пойду. Это лучше сделать мне. Голос Берч звучал спокойно и уверенно, и Хлорис кивнула.

В спальне было тихо. Аннунсиата лежала поперек кровати, уткнувшись лицом в подушку. Берч подумала, что хозяйка рыдает, и тронула ее за плечо, но та подняла бледное, без слез лицо. Они не промолвили ни слова. Эту смесь боли и злости Берч видела уже не раз. Внешне сильная, графиня была удивительно ранима. Берч знала, как остро она чувствует оскорбления, и понимала, что сказать ей нечего. Она взяла хозяйку за руки, и та положила голову на плечо Берч в поисках покоя, как осиротевшее дитя, каким сейчас себя ощущала. Спустя некоторое время графиня поднялась и села. Слез на ее лице по-прежнему не было. Берч поняла, что она поборола свою боль, спрятав ее далеко-далеко, в самый потаенный уголок души. По мнению Берч, лучше было бы поплакать, но графиня не умела этого делать.

– Ладно, – сказала Аннунсиата тоном, не допускающим возражений, – теперь я не могу ехать домой, это, по крайней мере, ясно. Мне придется остаться в Лондоне. И я должна забрать оттуда Джорджа – не хочу, чтобы он попал под ее влияние.

– Вы привезете маленького лорда сюда, госпожа? – спросила Берч с воодушевлением.

– Не знаю. Нет, я пошлю его в церковь Христа, чтобы он рос вместе с братом. Пора ему выходить в мир. Мне следовало подумать об этом раньше. В любом случае, – добавила она, стиснув зубы, – он не должен оставаться там и видеть, как оскорбляют его мать.

Аннунсиата не посчитала нужным сообщить Хьюго о своем решении. А Джон, узнав об этом от Хлорис, думал, что не стоит до времени разжигать страсти. Он лучше прочих знал, как Хьюго относится к брату, и, видя, насколько его подопечный счастлив и спокоен, решил, что чем дольше он сможет наслаждаться жизнью, тем лучше. Итак, прибытие юного графа было для виконта неожиданностью, разбившей его счастье, как камень разбивает лед.

За те шесть месяцев, что Хьюго его не видел, Джордж очень вырос. Его лицо оставалось мальчишеским, но тело налилось и приобрело мужские формы. Он вел себя очень благопристойно, но Хьюго, ослепленный обидой, считал, что тот приехал только для того, чтобы продемонстрировать свои преимущества – чистое правильное лицо, большие серые глаза, густые пышные светлые волосы, рассыпанные по плечам естественными крупными локонами, и высокую фигуру атлета. Рядом с ним Хьюго чувствовал себя маленьким, уродливым, несчастным. Джордж был благороден не только телом, но и умом, легко сходился с людьми и имел светлую голову. Он схватывал на лету и усваивал все, чему его обучали, был хорошим музыкантом, приятно пел, танцевал, легко мог поддержать любую беседу и заводил друзей так естественно, как дышал. Все любили Джорджа: девушки смотрели на него с обожанием, юноши искали его общества, а мужчины постарше принимали его с одобрением.

Но хуже всего было то, что все думали, будто Хьюго питает к брату столь же нежные чувства, как и окружающие, и он не мог даже в мыслях допустить, чтобы истина выплыла наружу. Теперь Хьюго везде приглашали вместе с Джорджем, думая этим доставить ему удовольствие. Если Хьюго приходил один, все расспрашивали его о брате, говорили, как он им нравится, пели ему дифирамбы, и Хьюго оставалось только стискивать зубы, кивать и улыбаться. Джордж квартировал в гостинице Пекуотера и изо всех сил старался не попадаться Хьюго на глаза: он-то нисколько не сомневался в истинных чувствах брата. Но оказалось, что общения с Хьюго избежать невозможно, иначе тайное стало бы явным. И чем больше Джордж старался оставаться в тени, тем чаще люди восхваляли его достоинства, скромность и уважительность.

Однажды, в начале лета, Хьюго ворвался в комнату Джорджа без всяких церемоний, с лицом, потемневшим от злости, и выпалил:

– Ну, это уже слишком! Я больше не намерен терпеть! Ты меня слышишь?

– Что? Что случилось? – с тревогой спросил Джордж, откладывая книгу. Хьюго сжал кулаки.

– Ты прекрасно все понимаешь. У меня только что был Масслдайн.