Все это происходило задолго до того, как были изобретены противозачаточные пилюли. Молодые незамужние женщины, без всякой охоты, но должны были тогда пользоваться защитными колпачками, и Эдит на собственном опыте и к своему смятению узнала, что спринцевания из кока-колы, которые рекомендовали в закулисных разговорах приятельницы, были не вполне надежны. Итак, отцом мог быть любой из троих, и никто из троих не чувствовал себя ни в малейшей степени ответственным за случившееся.

– От кого, от меня? – спрашивал каждый с разной степенью удивления, отрицания, безразличия.

В понедельник, слава Богу, свободный от утренних спектаклей, Эдит родила мальчика весом семь фунтов и три унции. Родила в больнице, расположенной вблизи ветхих меблирашек, в которых остановилась труппа на пути в Сиэтл, направляясь на Северо-Запад тихоокеанского побережья. Ребенок был таким крепышом, так хорошо сложен, что даже больничные нянечки, привыкшие иметь дело с новорожденными, восклицали от восхищения. С первых же часов своей жизни он обладал притягательной силой, которой нельзя было противостоять.

– Я знаю одну пару, которая бы с большой радостью усыновила его, – сказала Эдит палатная нянечка, – и они дадут вам за него тысячу долларов. – Тысяча долларов была целым состоянием. Только кинозвезды и гангстеры, насколько было известно Эдит, могли похвастать такими деньгами.

– Продать мое дитя? Ни за что на свете! – ужаснувшись, ответила Эдит. – Я его оставлю, я его воспитаю сама.

– Это будет нелегко, – предупредила нянечка, суровая женщина с практической хваткой. – Тысяча долларов – большие деньги, – заметила она как бы мимоходом, не упомянув, однако, что получит кругленькую сумму в сто долларов комиссионных, если сумеет убедить Эдит отдать желающей чете новорожденного мальчика.

– Нет, это вовсе не большие деньги, – яростно возразила Эдит, – это ничто по сравнению с моим ребенком.

И Эдит храбро возила с собой новорожденного из Сиэтла в Бойз, из Шайенна в Омаху, потом в Де Мойн, в Чикаго и в Филадельфию. Однако в Нью-Йорке, не в состоянии танцевать, репетировать, паковать и распаковывать вещи, стирать пеленки, составлять питательные смеси и четыре раза в сутки кормить грудью и при этом никогда не опаздывать на спектакли, Эдит со слезами на глазах признала свое поражение в борьбе с реальной действительностью. Так как она стыдилась того, что собиралась сделать, она тайком завернула свое драгоценное дитя в одеяльце и села в поезд, идущий в Лонг-Айленд-Сити, где, по слухам, был прекрасный сиротский приют святого Игнатия для мальчиков. Хотя заведение находилось под патронажем католической церкви, в приюте святого Игнатия принимали мальчиков всех рас, цветов и конфессий. Черных, белых и желтых, католиков, протестантов и иудаистов – ведь Бог любил их всех, – и так же поступали священники и монахини, состоявшие в штате приюта. Принимавшая мальчика монахиня спросила, как его зовут.

– Бой[1] Доу, – ответила Эдит. Ей очень понравилось это необычное словосочетание на голубом браслетике, который младенцу надели на ручку сразу же после рождения. Желая скрыть свое незамужнее положение, она в госпитале назвалась миссис Эдит Доу и даже подумывала оставить это имя для сцены. Прежде она не знала, что новорожденным надеваются такие браслетики, и не предполагала, что у нее родился мальчик. Она была уверена, что это будет девочка, и хотела назвать ее Сарой, в честь божественной Бернар. Когда ей сказали, что она родила сына, и спросили, как она решила его назвать Эдит ответила, что еще не знает и надо подумать.

Но в ту минуту, когда Эдит увидела на крошечном браслете надпись «Бой Доу», она решила, что лучше не придумаешь. «Имя» было коротким и, значит, просто идеальным для афиш. Оно легко запоминается, а это всегда по нраву публике и его легко произносить. И Эдит решила использовать надпись как имя, назвав мальчика «Бой». Когда она накопит достаточно денег, она тоже сменит свою фамилию на «Доу». Может быть, под другой фамилией ей повезет больше.

– Как? – переспросила монахиня, не веря своим ушам. – Ведь это же не имя!

– Нет, имя. Его зовут Бой! – настаивала Эдит таким тоном, что монахиня даже испугалась. – Я не хочу, чтобы моего ребенка звали как-нибудь обыкновенно.

Обыкновенно или нет, но монахиня никогда не слыхивала о таком имени раньше. Хотя она явно не одобряла подобный выбор, она была слишком нерешительна, чтобы дать мальчику имя, которое выбрала сама – Малахия, в честь святого, и в графе «имя», заполняя анкету, поставила резкую диагональную черточку, предоставив другим сестрам или даже священнику право назвать мальчика по-христиански. Но этого так никто и не сделал, потому что, уходя, Эдит со слезами на глазах обещала, что вскоре вернется и заберет сына.

– Неужели я смогу оставить своего прекрасного Боя Доу? – спросила она себя, в последний раз прижав его к груди и целуя, перед тем как поспешить на спектакль в восемь тридцать. – Я вернусь за ним. Обещаю.

– Пусть его назовет мать. Это ее право, – решили все в приюте святого Игнатия, тронутые слезами Эдит и поверив ее словам. Из-за войны многие семьи распались, и часто родители были вынуждены оставлять своих детей на время в приюте святого Игнатия. И они возвращались за своими детьми, как только предоставлялась возможность, и все верили, что однажды, как только появится и у нее возможность, Эдит тоже вернется.

Несмотря на искренность обещания, Эдит не вернулась, и Бой рос, не имея ни семьи, ни родственников. У пего не было ни дядей и тетей, ни кузенов и кузин, ни бабушек и дедушек, ни родных сестер и братьев, которые бы его навещали или брали домой на каникулы. Ни один родственник, даже самый отдаленный, никогда им не интересовался. Он никогда не получал ни писем, ни посылок. Его никогда не звали к телефону и никогда за ним не приезжал автомобиль, чтобы увезти его даже на самую короткую послеобеденную прогулку.

У него, единственного из всех мальчиков в приюте святого Игнатия, не было совсем никого. Ни родителей, которые временно были не в состоянии его содержать, ни семьи, которая в один прекрасный день вернула бы его себе, ни единого родственника, пусть самого далека го и живущего за тридевять земель, которому было бы небезразлично, жив он или умер. Бой жил одинокой и замкнутой жизнью, и казалось, что в будущем ему предстоит жить так же одиноко и отчужденно от других. Казалось, что судьба против него и в жизни его ожидают одни неприятности.

От природы он был наделен повадками лидера и выделялся среди всех красивой внешностью, врожденным даром слова, умением себя подать и унаследованным от матери драматическим ощущением жизни. Когда ему исполнилось пять лет, отец Хью, директор приюта святого Игнатия, согласился с монахинями, что пора ему выбрать имя, взамен клички «Бой». Ведь у него нет ни друзей, ни родственников и нет даже имени.