Кусок хорош. Подлива каплет на скатерть. Кругом смотрят: чтит Святослав Ярославич печерского игумена. Из своих рук угощает.

А Феодосию становится невмочь.

Как: слуге божьему, свыше призванному, свыше вдохновленному, - из этих пальцев принимать куски!

Щелкают ложками ложечники. Плясуны скачут. Хохоча, мужики и женки хватают друг дружку.

В гордыне, какой не знал сроду, обращает Феодосий светящийся свой взор на Святослава. И остановилась над столом Святославова рука с куском рыбы.

- А на суде как будет? - громогласно и внятно спрашивает Феодосий.

Притихло:

- Что он сказал?

Машут плясунам:

- Цыц вы!

Один за другим угомоняются плясуны. Смолкли ложки. Кто-то среди тишины щелканул и оборвал.

- Чего он?..

- Кровавые! Алчные! - в тишине гремит Феодосий. - Братоненавистники! Сатане предавшиеся! О, будет суд на вас!..

Он встает и идет вдоль сеней к лестнице, высоко держа посох оплетенной синими жилами иссохшей рукой.

Всю ночь он молится, чтобы всемогущий отпустил ему грех возмущения и гордыни и отвел Святославов гнев от обители. Ослабев, просит совета - не пойти ли нынче же к князю с покаянием. Когда утром к нему стучат, он покорно встает с колен: вот он, час земного возмездья! Отворяй, Феодосий!

Это прибыл Святослав. Непроспавшиеся бояре теснятся за ним.

- Благослови, отче, - просит Святослав.

И бояре подходят под благословение в своих залитых вином кафтанах.

- Я думал, - говорит Святослав, - ты на меня до сих пор гневаешься, не захочешь и впустить.

- Наш долг, - отвечает Феодосий, - говорить вам то, что служит ко спасению душ ваших.

- Стало быть, - говорит Святослав, - храм Успения будешь строить.

- Если на то воля божья и твоя.

- Ну, пойдем помолимся вместе, - говорит Святослав.

Юноша лет семнадцати входит к Феодосию. Одетый невзрачно, с котомкой через плечо, с лицом худощавым и бледным, имеет, однако, вид неробкий, глаза смотрят востро и разумно.

- Чего ищешь? - спрашивает Феодосий.

- Спасения, - отвечает юноша.

- Чем спастись думаешь?

- Трудами во имя божие.

- Какой труд тебе в охоту? Что умеешь?

- Грамоте умею.

- Почерк добрый?

- Погляди, отче.

Юноша достает из котомки бумагу и разворачивает.

- Не больно добрый, - говорит Феодосий. - Ну, будешь прилежен усовершенствуешься. Но что здесь такое написано про солнце?

- То было, - говорит юноша, - незадолго до того, как мне родиться. Люди рассказывали, я записал. На солнце накатывала тьма, на глазах у всех стояло солнце серпом, как месяц. Я многое, отче, записываю.

- Всё, что рассказывают?

- Не всё - достойное. Больше ведь слышишь такого, что недостойно людской памяти.

- Суетными россказнями переполнен мир, - вздыхает Феодосий. - Что же именно ты полагаешь достойным?

- Род человеческий на земле, - отвечает юноша, - прибывая, как река в половодье, без оглядки мчится к судьбам своим, мало склонный вникать в прошлое и искать в нем указаний на будущее. Между тем что может быть полезней уроков пережитого? Будь народы к нему внимательней, разве не избегли бы они тьмы печальных ошибок? Не уважали бы больше друг друга, видя в себе не случайные скоропреходящие скопления, но звенья единой могучей цепи, связанной преемством и заботой о потомках? Возможность принесть посильную пользу людям вижу в том, чтоб закрепить в их памяти всё дельное и поучительное, насколько дано мне будет разума. Дельностью и руководствуюсь, отделяя достойное от недостойного, когда то и другое льется мне в уши.

- Кое-чему я и сам был свидетелем, - продолжает он, - довелось. К примеру, когда я еще дитя был, из нашей реки вытащили рыбацкие сети урода - такого, верно, от сотворения не бывало: не человек, не рыба, не зверь, не знаю кто. Оно лежало мертвое на берегу, и до вечера люди приходили ужасаться. Дозволишь ли сказать: у него срамные части были на лице! Впрочем, сам прочитай, вот описание. Я воздержался, как видишь, от подробностей, ибо они нечисты, а слово должно быть чистым.

- Справедливо судишь, - одобряет Феодосий. - Так, слово было в начале всего, и оно должно быть чистым, как святая вода, как слеза Христова!

- Отче, - спрашивает юноша, - тьма на солнце, срамной урод - не те ли это знамения, о которых читаем в Иоанновом откровении?

- Нет, сынок, - отвечает Феодосий. - Не соблазняйся видимым и слышимым. Это не те знамения. Для тех еще рано. Но любознательность твоя и намерения - от бога. Записывай, что находишь нужным. Я тоже имею рассказать немало замечательного, что следует сохранить в назидание грядущему. Оставайся у нас, здесь наилучшее тебе место. Как звать тебя?

- Нестор, - отвечает юноша.

Долго длится монастырское всенощное бдение. Осенняя ночь черным-черна, когда оно оканчивается. Братия, засыпая на ходу, расходится по кельям, а Феодосий надевает мантию с куколем и отправляется в город.

Знакомой тропкой, постукивая посохом, шествует через лес, оголенный и уныло стонущий, и выходит на проезжую дорогу. Снег еще не выпадал, дорога, скованная морозом, - как железо. Ветер режет лицо, рвет с плеч ветхую мантию, - но вот рассвет, вот Жидовские ворота, цель Феодосиева странствия сквозь стужу и мрак.

Многие лавки еще закрыты, но некоторые открылись, в их пахучей глубине горят огни. Там перекладывают на полках свертки заморского сукна и шелка. Там в свете светильника блестят монеты, меняла отсчитывает деньги сидящему перед ним купцу. Стража похаживает перед лавками, смотрит, чтоб не было разбоя и обиды как для продающих, так и для покупающих.

- Эге! - говорит какой-нибудь еврей, завидев Феодосия. - Шмул, Ицхок, бежите за ребе Иеремией, к нам опять пожаловал господин игумен! - И, выскочив из лавки, просит с поклонами: - Заходи, господин! Мои сыновья не преминут доставить к тебе ребе Иеремию и всех, с кем твоя святость имеет обыкновение беседовать. А пока осчастливь меня, зайдя в мою лавку и отдохнув на моем стуле!

Но Феодосий в лавки не заходит, а ждет на улице, на ветру, тех, к кому пришел: ребе Иеремию и других спорщиков - учителей и старейшин, пасущих здешнюю паству. Они не долго заставляют себя ждать: вон поспешают, шаркая подошвами длинных башмаков; слышится их стариковский утренний кашель. Горбоносые, в седых кудрявых пейсах, в черных плащах с желтой каймой, обступают Феодосия. Медленно разлепляет очи темный день, и под навесом базара разгорается словопрение.

- Что ж, - спрашивает Феодосий, - кому-нибудь в душу запало зерно, мною брошенное? Может, хоть одному запало? Может, хоть малый, хоть крохотный дало росток? Или снова объявите, что не веруете в очевидное?

- Господин, - печально отвечает ребе Иеремия, - мы не веруем, ибо у нас есть основания.

- На какие основания можете ссылаться, - спрашивает Феодосий, - когда это засвидетельствовано? Сказано во втором послании апостола Павла к Тимофею: 'Помни Иисуса Христа от семени Давидова,