- Да, да, - заговорил он. - Самое позднее мы сдаем номер в типографию пятого, по графику должны сдавать первого, после пятого ни одного дня не можем тянуть.

- Сергей Иванович, - сказала я. - Вы же слышали предыдущий разговор какое тут может быть пятое, а тем более первое, ведь в романе не остается камня на камне, его надо писать заново, с самого начала.

Я говорила, а Вашенцев как-то странно махал мне рукой. Потом он сказал:

- Все зависит от вас. Если вы управитесь до пятого...

- Да! - сказал Вишневский. - Надо непременно управиться до пятого.

- Зайдите ко мне, Вера Федоровна, - сказал Вашенцев.

И в его крохотном кабинетике мы договорились мгновенно: я напишу сцену дружественной беседы между Листопадом и Уздечкиным (эта беседа написана и находится в главе 'Ночью') да еще переделаю название романа. Он был назван первоначально 'Люди добрые', Вашенцев посоветовал название 'Кружилиха'.

- Может быть, 'Люди Кружилихи', - усомнилась я.

- Нет, - сказал он. - 'Кружилиха' - это будет хорошо.

Мне тоже вдруг показалось, что это будет хорошо, что помимо названия завода это слово передает взвихренность, стремительность нашего переходного бытия. Я согласилась.

- Но Вишневскому не нравится, - сказала я.

- Что вы, - сказал Сергей Иванович. - Если бы не нравилось, разве он так бы говорил с вами?

И я почувствовала, что он прав. И, бодро вернувшись домой, стала сочинять разговор Листопада с Уздечкиным.

В тот же день случилось еще одно приятное. Позвонил А. К. Тарасенков, сказал, что романом заинтересовался 'Новый мир' и редактор его К. М. Симонов, которому Тарасенков дал прочитать мою рукопись, хочет со мной повидаться.

Вечером позвонил сам Симонов и прислал за мною машину, и я поехала в 'Новый мир'.

Первый раз я тогда увидела Симонова, и очень он мне понравился. Понравилось не только то, что он похвалил 'Кружилиху' и предложил передать ее 'Новому миру'. Понравилась и общая его приветливость к людям. И непринужденность в обращении - он сидел в редакции в рубашке с засученными рукавами, без пиджака и без галстука.

Рукопись я, однако, отказалась забрать от 'Знамени' - у меня ведь для этого не было никаких оснований.

Через два-три дня я душевно простилась со 'Знаменем', причем Вишневский назвал меня 'большим и светлым талантом', и поехала в Ленинград.

С нетерпением ждала я одиннадцатого номера 'Знамени', где должна была появиться 'Кружилиха'. Что ж, пришел и этот день.

Пришел и другой, когда 'Литературная газета' открыла на своих страницах дискуссию о моем романе.

Сразу ясно было, что задача дискуссии - разгромить 'Кружилиху'. Большинство участников дискуссии обвиняло меня во всевозможных грехах и промахах. Повторялись все обвинения Вишневского. Много писалось дельного, но были и глупости вроде того, зачем-де Листопад не ходил с женой в театр.

А за этим потянулись разные библиотечные кружки - они готовили читательские конференции, посвященные разгрому 'Кружилихи', со всех сторон меня стали звать на эти конференции. Я не шла, полагая, что через какое-то время устроители конференций скажут мне спасибо за то, что я не пошла. Помню, как усердно звала меня заведующая библиотекой завода 'Электросила', заманивая тем, что они подготовили очень полезные для меня читательские выступления. Я уже кое-что понимала в этих делах.

В те же дни я получила несколько анонимных писем. Неизвестные доброхоты посылали мне вырезку из 'Крокодила' - пародию А. Раскина на 'Кружилиху'.

Все это закончилось, когда в газете 'Культура и жизнь' появилась статья в защиту 'Кружилихи'. Мой роман не дали уничтожить. Он вышел отдельным изданием в издательстве 'Советский писатель'. Далее он переиздавался почти так же много, как 'Спутники', потом стал выходить в разных странах.

Но за то время, что он находился в центре внимания дискуссии, на нашу семью обрушилось горе.

Моя бедная мамочка после долгой тяжелой болезни скончалась в Комарове 2 января 1948 года. 4 января мы ее похоронили на Шуваловском кладбище, а 6 января Союз обязал меня быть в Москве на обсуждении 'Кружилихи'.

Обсуждение происходило в том же зале с красивой деревянной резьбой, где я когда-то была на пленуме. Обсуждение заключалось главным образом в том, что выходили участники дискуссии и на словах повторяли то, что они писали в обвинение роману. Лишь два-три человека решились произнести несколько слов в защиту 'Кружилихи'. Я видела, как бледный В. А. Каверин под аккомпанемент этих грозных речей вышел из зала. Видела сидевшего у стены Вишневского и ждала, не выступит ли он в защиту романа. Но он не выступил. Когда заседание кончилось, я подошла к нему и глупо сказала:

- Что же вы, Всеволод Витальевич, меня не поддержали?

Он ответил очень резонно:

- Я напечатал ваш роман, что больше я мог для него сделать?

Поддержали другие. Борис Горбатов подошел ко мне и сказал:

- Все равно вы написали роман, который будет жить.

А милая моя Туся Разумовская шепнула мне:

- Вера, я тебе предсказываю премию за 'Кружилиху', запомни мое предсказание.

Я ей не поверила, но она оказалась права: Совет Министров присудил мне премию.

После московского обсуждения совершенным сюрпризом было обсуждение в Ленинграде.

Я не хотела его, мне надоело слушать обвинения, порою смехотворные, порою несправедливые, к тому же в Ленинграде все писатели были уже как бы своими, а перед своими быть заушаемой особенно горько; но избежать обсуждения в своем коллективе было нельзя, в назначенный вечер я была в Доме писателя на улице Воинова. В зале и гостиных было много народу, своего и постороннего.

Я сидела у круглого стола, а против меня сидел докладчик - критик Павел Петрович Громов, перед ним лежали листки с тезисами, я смотрела на него и думала: 'Что-то ты обо мне сейчас скажешь, Павел Петрович?'

Я тогда была еще заражена предрассудком, утверждавшим, будто Москва всем городам задает тон и если она чему-нибудь сказала 'нет', то по всей стране скажут то же. Другой предрассудок говорил, что один в поле не воин; и то и другое, как я потом познала на опыте, - совершенная неправда: и мнения у людей свои собственные, и высказывают их люди откровенно, и один в поле очень даже воин, если выходит убежденно и бесстрашно.

Тогда же, ослепленная предрассудками, я даже не очень слушала П. П. Громова, когда он заговорил: так я была уверена, что он дудит в ту же дуду, что московские критики, нападавшие на 'Кружилиху'. И вдруг, вслушавшись, выяснила, что он говорил вовсе даже и не о 'Кружилихе', а о 'Василии Теркине' Твардовского.

'Что это значит? - подумала я. - Неужели разговор о 'Кружилихе' отменен, а меня об этом даже не известили?'

А Громов внезапно для меня стал сопоставлять Теркина с моим романом и наговорил в адрес романа множество хороших слов, таких хороших, что мне стало ясно - в Ленинграде обсуждение пойдет доброжелательно.

Он понял, что я хотела сказать в 'Кружилихе', умница Громов. Он цитировал из романа те самые места, которые процитировала бы я, если бы вздумала защищаться от нападок. Цитировал много, не жалея времени.

Кроме профессора Плоткина, все выступали с похвалами 'Кружилихе', в том числе А. Б. Никритина и милый мой М. Э. Козаков. А если нет-нет раздавались отголоски той 'дискуссии', то Громов, Л. Левин и Б. Костелянец, усевшись в ряд, с места давали выступавшему дружный и остроумный отпор. Так что обсуждение в Ленинграде не расшатало, а укрепило мои писательские позиции.

Спустя несколько лет, после нападения критиков на мой роман 'Времена года', Ю. Герман сказал: