она неправильно названа, что главное драматическое лицо в ней и несомненно главный характер - Евдокия, и назвала повесть ее именем. Под этим именем повесть с тех пор и переиздавалась, и на экраны вышла, и переведена на многие языки.

Эту скромную повесть я считаю подлинным моим дебютом в литературе, с нее я уверовала в себя и стала писать более свободно.

Как обещала Л. С. Римская, повесть была напечатана в майском выпуске 'Прикамья', и вскоре в 'Литературной газете' появилась рецензия, где весьма одобрялась 'Семья Пирожковых' и очень был обруган (справедливо) напечатанный с нею вместе мой рассказ об учительнице. 'Словно это писали разные люди', - правильно отмечалось в рецензии. Я очень благодарна ее автору Е. Усиевич, эта рецензия многому меня научила.

'Прикамье' с моими опусами вышло, если не ошибаюсь, в конце апреля 1944 года, а в мае пермские писатели послали эту книгу в Москву, в Союз советских писателей, чтобы обратить на меня внимание москвичей. Инициатором этого доброго дела была ныне покойная Евгения Федоровна Трутнева, автор многих книг для детей.

Из Москвы написали, что просят меня, когда буду в Москве, зайти в областную комиссию Союза писателей, где намерены обсудить мою повесть 'Семья Пирожковых'.

И вот, высадившись в Москве, я пошла в Союз. Председателя областной комиссии А. Д. Карцева не застала, но его секретарша Анна Яковлевна была в курсе дела. Я сказала ей, что не хотела бы, чтобы моя работа обсуждалась теперь, что прошу перенести обсуждение на то время, когда у меня будет готова новая повесть. Анна Яковлевна очень удивилась, но ответила, что она передаст это Карцеву и что желание мое безусловно будет уважено.

Другая же моя просьба, сугубо практическая - достать мне билет до Перми, - никак не могла быть исполнена, и я обратилась с нею в другое учреждение - Комитет по делам искусств на Неглинной. Я не очень рассчитывала на его помощь, зная, как в те дни трудно было достать билет, но там встретили меня с величайшим радушием и сделали больше, чем я просила: дали официальную бумагу коменданту вокзала с просьбой устроить мне билет в Пермь и предложили участвовать в закрытом конкурсе на лучшую пьесу для детей.

Тут же я подписала договор, так что опять возвращалась к детям и к маме с победой.

Смущал меня только срок представления пьесы на конкурс - какой-то фантастически короткий; но я была уже так крепко убеждена в своих силах, что решила об этом не думать. 'Что-нибудь будет, - говорила я себе, как-нибудь выйду из этого затруднения'.

И действительно, вернувшись в Пермь, я быстро написала эту пьесу. Она называется 'Девочки'. Жюри конкурса отметило ее поощрительной премией, и она много лет шла в различных театрах страны.

Не покладая рук писала днем, а ночью думала о том, что уже написано, и о том, что еще надлежит написать. Одновременно с этим продолжала работу в газетах и на радио.

В это же приблизительно время Пермское отделение Союза писателей направило меня в Москву на пленум правления Союза. Я не была не только членом правления, но даже членом Союза писателей, но в Перми считали меня писателем и хотели, чтобы на пленуме был их представитель, и хотя меня смущал такой оборот событий, но я поехала.

Я исправно ходила на заседания пленума и впервые увидела там многих писателей, имена которых знала по книгам и газетам, в том числе О. Берггольц, С. Кирсанова, А. Прокофьева. Берггольц была очень хороша собою - тоненькая, в черном платье, с головкой золотой, как подсолнечник. Из знакомых я встретила на пленуме Ю. Юзовского, которого помнила с ростовских времен, В. К. Кетлинскую. Я тогда не знала и не могла знать взаимоотношений этих людей, и кое-что меня немало удивило, например то, что Прокофьев в своем выступлении бранил 'Февральский дневник' Ольги Берггольц, очень нравившийся мне: по тогдашним моим понятиям, поэту выступать так резко против поэта было нехорошо. Прокофьеву много хлопали, это меня огорчило. Но потом на трибуну поднялась Берггольц и, тряхнув своей подсолнечной головкой, сказала:

- Я не буду отвечать товарищу Прокофьеву, я прочту отрывок из поэмы.

И прочла кусок, начинающийся словами: 'И на Литейном был один источник', - и как прочла!..

Когда она произнесла последние строчки: 'Год Ленинграда, год его зимы, год сталинградского единоборства' - рухнули такие аплодисменты, что казалось - сейчас обвалится потолок. Стало ясно, что победа эта и не была бы столь явной, не выступи Прокофьев против ее поэмы.

Слушала я и выступление Кирсанова и волею случая устроила ему в те дни приятный сюрприз. Вот как это было. В перерыве между двумя заседаниями я прохаживалась по улице Воровского, вдруг вижу - идет Кирсанов. Подошел и спрашивает:

- Не скажете ли вы, как отсюда пройти в Борисоглебский переулок?

В руке у него были цветы, и вид он имел именинный. Я ответила:

- Как же, товарищ Кирсанов, вот сюда, потом направо.

- Вы меня знаете? - удивился он.

Не понимаю, что меня толкнуло, но я сказала:

- Еще бы, товарищ Кирсанов, кто же вас не знает, - и по мгновенно просиявшему его лицу увидела, как приятно было ему это услышать.

'Интересно, зачем я соврала?' - подумала я, но не раскаялась в своей лжи. Им, видно, нелегко живется, подумалось, пусть же у них будут минуты счастья.

Заседания происходили в красивом зале, обшитом резным деревом. К висячей галерейке вела узкая лестница. Я сидела на ступеньке лестницы. Подсел Юзовский, поговорили о Ростове. Какие-то незнакомые люди подходили, интересовались, откуда я, что написала.

Да, на пленуме было для меня интересно и приятно, но пленум кончился, и я вернулась в Пермь - на Артиллерийскую улицу к детям, на улицу Ленина в издательство.