неба, рассеченный надвое бело-голубым кинжалообразным облаком, и понимает, что никто ничего не знает. Никто не видел и не слышал, как Ричард упал. Она не двигается с места. Она находит взглядом окно старушки с керамическими фигурками на подоконнике (невидимыми с такого расстояния). Старушка почти наверняка дома — она очень редко куда-нибудь выходит. Клариссу подмывает крикнуть ей, как будто она тоже в некотором роде член семьи и ее нужно немедленно известить. Кларисса медлит еще пару минут перед неизбежным следующим шагом. Она продолжает держать руку у него на плече, с изумлением отмечая, что случившееся вызывает у нее легкое чувство неловкости. Ей странно, что она не плачет. Она слышит звук своего дыхания. Она еще раз фиксирует наличие войлочных туфель и замечает, как в растекающейся луже крови отражается небо. Значит, вот как все заканчивается: на асфальте, под бельевыми веревками, среди битого стекла. Она тихонько проводит рукой вдоль хрупкого изгиба его спины. Потом с виноватым чувством, словно делая что-то запретное, наклоняется и упирается лбом в его позвоночник, пока это в каком-то смысле еще его позвоночник, пока он сам в некотором смысле Ричард Уортингтон Браун. Она чувствует несвежий запах его халата, резкий винный дух его немытой плоти. Она хотела бы заговорить с ним, но не может. Она просто стоит на коленях, уткнувшись головой ему в спину. Если бы могла, она сказала бы — ей хотелось бы это сказать, но она не вполне понимает как именно, — что он находил в себе мужество заниматься творчеством и — что еще важнее — любить так, как умел любить только он, вопреки всему, в течение многих и многих лет. Она сказала бы, что тоже любила его, очень сильно любила, но оставила его тогда — более тридцати лет назад — на углу улицы (а что еще ей было делать?). Она бы призналась, что мечтала о более или менее нормальной жизни (о какой мечтает большинство людей) и что ей ужасно хотелось, чтобы он присутствовал на ее приеме и продемонстрировал свою привязанность к ней перед ее гостями. Она бы попросила у него прощения за то, что не стала — в тот день, который, как выяснилось, был последним днем его жизни, — целовать его в губы, и за то, что объяснила это себе заботой о его здоровье.

Свечи зажжены. Песенка исполнена. Задувая свечи, Дэн забрызгивает прозрачными капельками слюны идеально-гладкую поверхность глазури. Сначала Лора, а за ней и Ричи хлопают в ладоши.

— С днем рождения, дорогой, — говорит она.

Внезапно ее охватывает бешенство. Ей даже становится трудно дышать. Какой же он все-таки грубый, тупой, нечуткий. Заплевал торт. Она в ловушке, где ей вовек суждено исполнять роль жены. Ей предстоит провести в этих комнатах сегодняшний вечер, и завтрашнее утро, и следующий вечер. Ей придется продолжать быть.

Наверное, это похоже на сверкающее заснеженное поле. И жутко и прекрасно. Мы и не подозревали, что она так мучилась, не думали, что все так серьезно.

Раздражение проходит. Все в порядке, говорит она сама себе. Все в порядке. Возьми себя в руки.

Дэн обнимает ее за бедра. Он такой сильный, такой наодеколоненно-основательный. Лора испытывает укол раскаянья. Яснее, чем когда-либо, она осознает его надежность и доброту.

— Фантастика, — говорит он, — просто потрясающе!

Она гладит его по затылку. Его жесткие, как у выдры, волосы смазаны «Виталисом». На слегка лоснящемся лице — начаток щетины, выбившаяся прядь маслянистых волос шириной с травинку нависает над бровями. Он снял галстук, расстегнул ворот рубашки; от него пахнет потом, «Олд Спайс», кожей его туфель и неопределимым, одному ему присущим запахом, отдающим железом, белилами и едва различимым ароматом кухни, как будто внутри у него жарится что-то жирное и сочное.

— Загадал желание? — обращается Лора к Ричи.

Он кивает, хотя ему и в голову не приходила такая возможность. На самом деле он только тем и занят, что загадывает желания, каждую секунду. Впрочем, похоже, что, как и его отец, он главным образом хочет, чтобы продолжалось то, что есть. Как и его отцу, ему сильнее всего хочется, чтобы того, что у него есть уже сейчас, стало еще больше (разумеется, если вы зададите ему прямой вопрос, он замучает вас длинным перечнем игрушек, существующих и несуществующих). Как и его отец, он не может не чувствовать, что такое приращение под большим вопросом.

— Поможешь мне нарезать торт? — спрашивает отец.

— Да, — отвечает Ричи.

Лора приносит из кухни десертные тарелки и вилки. У них все в порядке, она с мужем и сыном стоит сейчас в их скромной столовой, в то время как Китти ожидает вердикта врачей в больничной палате. А они здесь — она и ее семья. На их улице и на всех других улицах города светятся окна. Люди ужинают, рассказывая друг другу о прожитом дне: о своих победах и неудачах.

Лора ставит на стол тарелки, кладет вилки, и когда они с тихим звоном касаются белой крахмальной скатерти, возникает ощущение, что в самый последний момент ей все удалось, — так художник кладет мазок и спасает разваливавшуюся картину или писатель находит фразу, которая внезапно высвечивает скрытые смысловые узоры и придает всей вещи соразмерность и обаяние. Это каким-то образом связано с расположением тарелок и вилок на белой скатерти. Это столь же неожиданно, сколь несомненно.

Прежде чем начать резать торт (направляя руки Ричи), Дэн просит сына вытащить свечки. Их столовая с ее темно-зелеными охотничьими стенами и кленовой шкатулкой с фамильным серебром кажется сейчас непредставимо прекрасной. Сейчас это не просто комната — она одухотворена жизнями ее мужа и сына, их общим будущим. В ней есть какая-то особая наполненность, кажется, что она сияет. Много чего погибло, в том числе целые страны, и все-таки силы добра одолели мрак, и даже Китти, наверное, вылечат благодаря последним открытиям медицинской науки. Скорее всего, вылечат. А если и нет, если ей уже нельзя помочь, то по крайней мере Дэн, Лора, их сын и их второй ребенок, которому еще только предстоит родиться, все равно будут жить в этом доме, где маленький мальчик с такой потешной старательностью вытаскивает свечи из торта, а его отец подносит одну из них ко рту, демонстрируя, что можно слизнуть налипшую глазурь.

Лора наблюдает. Она чувствует, что это мгновение уходит. Одна страница закрывается, открывается новая.

Она спокойно и ласково улыбается сыну. Он улыбается в ответ. Он облизывает кончик догоревшей свечки. Он загадывает очередное желание.

Устроившись в кресле, Вирджиния пытается читать. Пройдет совсем немного времени, и они с Леонардом покинут Хогарт-хаус и переберутся в Лондон. Решение принято. Вирджиния победила. Она пытается сосредоточиться на чтении. Говяжьи объедки выброшены, стол вытерт, посуда вымыта.

Она будет ходить в театры и на концерты, посещать приемы. Она будет бродить по улицам, наблюдать жизнь, набираться впечатлений.

… жизнь; Лондон…

Она будет писать, писать не переставая. Она закончит этот роман, потом напишет новый. Она не превратится в душевнобольную, а будет жить так, как ей и предназначено: яркой, полнокровной жизнью, среди близких по духу людей. Ее талант будет в ее власти.

Неожиданно ей вспоминается, как они поцеловались с Ванессой.

Это был невинный — вполне невинный — поцелуй, но тем не менее в нем чувствовалось что-то особенное. Похожее на то, чего Вирджиния ждет от Лондона и вообще от жизни; в нем была любовь, сложная и ненасытная, древняя и необъяснимая. Он был сегодня главным проявлением самой великой тайны, чье неверное сияние озаряет некоторые сны и тотчас тает, стоит нам проснуться. Но мы все равно