После обеда Лапшин допрашивал старого своего знакомого, вора-рецидивиста Сашеньку, и пили чай. Сашеньку взял минут двадцать назад в трамвае Бочков, и настроение у Сашеньки было препоганое.

– Это надо так угодить! – сердился Сашенька. – Это надо так налететь на Николая Федоровича! Даже смешно, никто не поверит. Конечно, я мог оказать сопротивление, не самбо там ваше научное, а просто дать раза, но зачем, с другой стороны, мне это надо – это сопротивление? Оно ведь тоже к делу подшивается, верно, гражданин начальник?

– А зачем ты у меня спрашиваешь, если сам все знаешь?

– Для разговору, – сказал Сашенька, – для беседы.

Он был великолепно одет, курил дорогую папиросу и, казалось, даже радовался встрече с Лапшиным, огорчали его только сами обстоятельства ареста.

– Да, нехорошо! – согласился Лапшин. – Всё тебя водят ко мне и водят. Сколько раз уже встречались. Покажи-ка зубки, золотые, что ли, вставил?!

Сашенька оскалился и сказал, пуская дым ноздрями:

– Ага! Один к одному, двадцать семь штук. Чтобы в заключении иметь капитал. Они же золотые. И для игры, если я, допустим, азартный, и вообще…

– А сейчас в Ленинграде гуляешь?

– Сейчас именно я лично гулял и намеревался еще гулять, но оборвалась золотая струна. Только приоделся, любовь заимел…

– Покажи костюмчик-то!

Сашенька развел полы пальто и показал отличный, шоколадного цвета новый костюм.

– Хорош?

– Приличный костюмчик.

– Узковат в проймах немножко, – пожаловался Сашенька. – Люблю вещи свободные, широкие. Впрочем, это сейчас, как говорится, темочка не в цвет. А вы как живете?

– Да, как видишь, помаленьку работаем. Всё ловим, ликвидируем преступность, стараемся…

– «И ни сна, ни покою, ни грез голубых? – продекламировал Сашенька. – И ни знойных, горячечных губ?»

– Это кто же сочинил?

– Не я!

– А магазин на Большом тоже, скажешь, не ты брал?

– Ну и с подходцем же вы, гражданин начальничек! – почти восторженно произнес Сашенька. – Даю слово жулика, орел вы здесь, на площади Урицкого. Лев и орел.

– Значит, не ты?

– Не я.

– А кто?

– Боже ж мой! – воскликнул Сашенька. – Дорогой гражданин начальник, зачем мне было мараться с вопросами соцсобственности, когда я работал на фронте атеизма? Иметь высшую меру за дамский конфекцион, когда я, может быть, православной церковью, как поборник идеи, предан анафеме?

Лапшин подумал, вздохнул и закурил.

– Идейный, – сказал он, – тоже!

И осведомился:

– Церковь в Александровске ты брал?

– Не отрицаю.

– Еще бы ты отрицал, когда и Кисонька и Перевертон у меня сидят. Их же Бочков в церкви и засыпал на Левобережном кладбище. Ты там тоже был, но удрал.

– У меня к вам такое отношение, – сказал Сашенька, – что для вас я ничего отрицать не буду. И для вас, как для уважаемого Ивана Михайловича Лапшина, поскольку вы гроза нашего угасающего мира…

– Не подлизывайся, Усачев, – строго сказал Лапшин. – Мне это совсем не интересно. Давай по делу говорить.

– По делу – пожалуйста! – с готовностью сказал Сашенька. – Дело есть дело. Писать будете?

– Вздор – не буду, а дело – буду.

– Значит, так! – Сашенька загнул один палец на руке. – Первое: я решил твердо покончить с преступным миром. Поскольку наша профессия…

Лапшин вдруг зевнул.

– Извиняюсь, – сказал Сашенька. – Сначала дело, а потом раскаяние, так?

– Пожалуй, оно вернее. И давай, Усачев, сознавайся покороче, без лишних слов, не впервой тебя сажают, рассказывай по существу.

– Что ж, я не вор, чтобы я вам трепался! – обиженно сказал Сашенька. – Что мы, мальчики тут