uwazac za zgode z naszymi przypuszczeniami? [13]

Вновь стало тихо.

И в этой напряженной тишине все всё поняли.

С той суховатой, корректной и сдержанной элегантностью, с которой это умеют делать ученые, понимающие, что такое тихий подвиг во имя науки и человечности, зал поднялся.

Поднялся молча.

Поднялся из уважения к отсутствию осточертевшего всем «паблисити», поднялся из чувства смутной вины перед человеком, который сделал то, что мог бы, в сущности, сделать не только один он, поднялся для того, чтобы быть солидарным с ним и чтобы ему было легче нести ту тяжесть, которая (уж они-то знали!) была почти непосильной человеку, если он не обладает такой силой характера, какой обладал этот русский врач.

Он смотрел на них и не понимал, что они встают перед ним.

А они вставали — старые и молодые, плешивые и кудрявые, совсем дряхлые, вроде нынешнего, давно ушедшего на покой Щукина, и совсем юные, как Вагаршак, каким он был, когда приехал в Унчанск, всемирно известные и только заявляющие о своем существовании, подлинные ученые и «торгующие во храме» — и такие были здесь, где их только не бывает… Но сидеть не остался ни один человек.

И самые маститые — президиум симпозиума — тоже поднялись за спиной Владимира Афанасьевича.

Он оглянулся затравленным зайцем, неловко поклонился куда-то вбок, почувствовав, что покрывается потом, словно во время длинной и многотрудной операции, и, не скрывая больше палки, вобрав голову в плечи и тяжело хромая, юркнул в боковую дверь.

Только тогда ему вслед загремели овации.

Но теперь это ему не было страшно. Теперь ему было на все наплевать. Он только утер потное лицо, влез в пальто, поправил шарф, натянул перчатки и сел в такси, ругая себя за расточительство.

— Sacre-Coeur, monsieur. S'il vous plait, — сказал он шоферу, от которого крепко пахло чесноком. (Это «силь ву пле» Владимир Афанасьевич на всякий случай прибавлял почти к каждой французской фразе.)

И подумал: «Почему именно Сакре-Кер?» Но тотчас же вспомнил: «Варвара велела. И еще собор Парижской богоматери. И поесть лукового супа в чреве Парижа. И устрицы. Черт подери, когда я успею?»

Было часа три, солнце шпарило вовсю, и он долго смотрел на Париж — эдакий господин в фетровой шляпе и в перчатках, «старый задавака», как сказала бы Варвара, «воображала». Смотрел и думал, как она будет спрашивать, а он будет отвечать и как все кончится тем, чем всегда кончались его дальние странствия:

— Это удивительно. Чтобы столько видеть и так не уметь увидеть!

— Ну, Сакре-Кер как Сакре-Кер, — скажет он. И добавит из путеводителя: — Базилика «Священного сердца». Ну, Монмартр, высоко над Парижем. Колокол базилики девятнадцать тонн тянет. Богема, конечно, на соседней площади, то, се!

«Записать, что ли?» — подумал Владимир Афанасьевич.

Но ничего не записал — смотрел. Не для того, чтобы запомнить и рассказать, — просто не мог не смотреть. Видел, а думал уже о другом: о той чуши, которую порол нынче этот поборник оккультных тайн из штата Техас. При чем тут раковая болезнь? И еще думал о причинах их важности и сановитости. Почему они держатся так, словно все тайны мира им открыты? Деньги их делают такими, что ли? И конечно, о близящемся симпозиуме в Варшаве вспомнил Владимир Афанасьевич. Обязательно надо будет включить в состав делегации Вагаршака. И доклад его поставить на обсуждение.

«Полон рот хлопот у старика», — подумал Устименко про себя даже с жалостью.

На улице Лепик он почувствовал себя ужасно голодным и, подыскав ресторанчик подешевле с виду, заказал рагу из баранины. Подумал и показал на пальцах — два рагу…

В ресторанчике было тесно и жарко, свое пальто он повесил на спинку стула, шляпу положил на колени. Юная парочка миловалась и шепталась рядом с ним, вино, которое поставили возле его прибора, было приятное, не кислое, не холодное. Он прихлебывал винцо и жевал теплый хлеб в ожидании двух рагу — эдакий хлюст, завсегдатай монмартрских ресторанчиков. И музыка мурлыкала где-то поблизости — песенка, что ли? Конечно, это была Барбара, знаменитая Барбара с ее чуть сиплым голосом, как у некоей Варвары Родионовны, если бы та умела петь. Он не раз слышал эту знаменитую Барбару, «шлягеры» — так, кажется, говорили про ее песенки. Шлягер — пусть шлягер, он послушает за те же деньги, над ним не каплет, не пойдет он сегодня на вечернее заседание, невозможно, когда на тебя пялятся, а к завтрему, надо надеяться, позабудут, успокоятся…

А Барбара пела голосом Вари про то, что в Париже дождь и ей скучно, а он — кто-то очень ей нужный — почему-то не звонит. И про Люксембургский сад пела Варвара или Барбара, Устименко совершенно запутался, наверное вино ударило в голову. Потом они обе, во всяком случае кто-то из них, собрались ехать на Капри.

«Ишь ты!» — подумал Устименко.

После Барбары он послушал еще песенку, и она ему тоже понравилась:

Весь этот вечер он бродил по Парижу. Был и на бульваре Сен-Мишель и посидел там на лавочке возле табачного магазина, поглядел на Дом Инвалидов, оказался в метро Сен-Жермен де Пре, потолкался между бульварами де ла Вилетт и улицей Сен-Мор, вконец измучился и, часам к девяти, залез в ванну в своем номере. В это время зазвонил телефон, и портье сказал ему, что «месье профессор» будет сейчас говорить с Москвой. Завернувшись в мохнатую простыню, Владимир Афанасьевич сидел на кровати и ждал. В трубке чирикало и попискивало.

— Алло, — сказал Устименко. — Давайте мне мою Москву.

— Pour sur c'est madame qui vous appelle, monsieur, — сказал старый трепач портье. — Certainement monsieur s'ennuie de madame. Et madame s'ennuie de monsieur. Mais de la patience, un peu de patience, monsieur. Un tout petit peu[14].

— Варвара? — крикнул Устименко.

— Je vous prie [15] , — сказал портье и отключился.

— Ты есть? — спросила она.

— В Париже, представь себе. Сижу в простыне. Видел твою Сакре-Кер.

Сердце его билось, словно они были женаты девятнадцать дней, а не лет.

— Возьми меня к себе, — услышал он. — Почему я вечно тебя жду? Всю жизнь я тебя жду.

Он молчал и улыбался.

— Я хочу в воскресенье пройтись с тобой по улице Горького, как все порядочные жены. Я хочу фотографироваться с тобой на фоне Минина и Пожарского. И чтобы ты подарил мне богатый торт с розами из крема. Прием.

— Будет тебе торт, — улыбаясь, крикнул он. — Все будет.

— Тебе нужен кислород, — сказала она. — Чистый воздух. Ты уже столько времени ездишь по всяким столицам мира. И никогда не отдыхаешь!

— Я железный старичок, — сказал Устименко, — найди другого такого к пятидесяти годам.

— Брось курить! — закричала Варвара.