выжить в этой стране уже долгое-долгое время, но обычно она рассчитывает только на свои ум и проницательность, на свои стать и неизменное присутствие духа.

Справа от нее на уровне колен тянется сплошное металлическое заграждение, не дающее машинам съезжать на обочину, но из-за дождя дорога превратилась в несущийся вниз речной поток. Ступни Билкис начинают кровоточить.

Перед ней расстилается ночной Лос-Анджелес, мерцающая электрическая карта воображаемого царства: небеса в буквальном смысле слова опустились и легли на землю. Она знает: чтобы оказаться в безопасности, нужно просто свернуть с дороги.

— Я черна, но красива, — вышептывает она в дождливую ночь. — Я роза Шарона, я лилия долин. Утолите вином мою жажду, подкрепите меня яблоками: любовью я уже пресытилась.

Ночное небо озаряет зеленоватая вспышка молнии. Она оступается, падает и съезжает вниз по асфальту, сдирая кожу на ноге и локте, но, заметив свет приближающихся фар, поднимается снова. Они надвигаются на нее катастрофически быстро, и она не знает, что делать: отскочить вправо, чтобы ее раздавили о заграждение, или влево, прямо в водосточную канаву. Она перебегает через дорогу, решив вцепиться изо всех сил в размытую глину и карабкаться вверх, и тут длинный белый лимузин на жуткой скорости, километров восемьдесят в час, начинает идти юзом по скользкой покатой дороге, он уже не едет по асфальту, а скользит по воде, а она цепляется руками за траву, хватается за землю, она заберется наверх, она уйдет, она точно знает, но тут размокшая земля обваливается, и она кубарем катится обратно на дорогу.

Машина врезается в нее с такой силой, что сминает решетку, а ее саму подбрасывает в воздух, как тряпичную куклу. Она падает на дорогу позади лимузина, от удара у нее раздроблен таз и проломлен череп. По ее лицу ручьями бежит дождевая вода.

Она начинает проклинать своего убийцу: она проклинает его молча, потому что не может шевелить губами. Она проклинает его бодрствующим и спящим, в жизни и в смерти. Только та, чей отец был демоном, может так проклинать.

Хлопает дверца, и к ней кто-то подходит.

— Ты была аналоговой девушкой, — немелодично напевает он, — в цифровом мире.

А потом он добавляет:

— Мадонны ебаные. Ебать вас всех, — и уходит.

Хлопает дверца.

Лимузин дает задний ход и проезжает по ней, сначала медленно. Кости хрустят под колесами. Затем он съезжает на нее с горки.

Когда лимузин наконец уезжает, на дороге остается лишь кровавое месиво, в котором с трудом можно узнать человеческое тело, но даже эти следы дорожного происшествия вскоре смоет дождем.

— Привет, Саманта.

— Мэгс? Это ты?

— А кто же еще? Леон сказал, звонила тетя Сэмми, пока я была в душе.

— Мы мило поболтали. Он просто прелесть.

— Да. Надеюсь, хоть этот от меня никуда не денется.

На секунду разговор прерывается: в трубке стоит треск, на линии перешептываются чьи-то чужие голоса.

— Как учеба, Сэмми?

— Нас отпустили на неделю. Там проблемы с отоплением. А что нового в ваших северных лесах?

— У меня новый сосед за стенкой. Показывает фокусы с монетами. В «Лейксайд ньюс» в разделе «письма читателей» разгорелись жаркие споры по поводу возможной застройки пригородных земель в районе старого кладбища на юго-восточном берегу озера, и искренне ваша Маргарет Ольсен должна сказать свое веское слово от лица всей редакции, никого при этом не оскорбив и вообще выразив свою позицию так, чтобы никто не понял, в чем она, собственно, состоит.

— Весело у вас там, короче.

— Как бы не так! На прошлой неделе пропала Элисон МакГоверн, старшая дочка Джилли и Стэна МакГовернов. Хорошая девочка. Она несколько раз приходила посидеть с Леоном.

Рот открывается, чтобы что-то сказать, и закрывается снова, проглатывая несказанные слова, а вместо них губы выговаривают:

— Какой ужас.

— Да.

— Ну…

Но что после этого скажешь, чтобы не сделать больно? Поэтому она спрашивает:

— А он симпатичный?

— Кто?

— Твой сосед.

— Его зовут Айнсель. Майк Айнсель. Он ничего. Слишком молод для меня. Здоровый такой и… как это? Слово на «с».

— Стремный? Скучный? Слащавый? Семейный?

Смешок:

— Да, пожалуй, по виду семейный. То есть если семейного мужика вообще можно вычислить по внешнему виду, этот вроде похож. Но я хотела сказать «страдальческий». У него страдальческий вид.

— И странноватый?

— Да в общем нет. Когда въехал, он был какой-то беспомощный — даже не знал, как заклеивают на зиму окна. Да и теперь у него такой вид, будто толком не знает, что он тут делает. То сидит дома, то куда-то пропадает. Я несколько раз видела, как он гуляет.

— Может, он грабит банки?

— Угу. Вот и я так подумала.

— Да ладно. Это я так, глупость ляпнула. Слушай, Мэгс, ты сама-то как? У тебя все в порядке?

— Да.

— Точно?

— Нет.

Долгая пауза.

— Я хочу тебя навестить.

— Не надо, Сэмми.

— Я приеду после выходных, пока отопление не починили и не начались занятия. Будет весело. Постелешь мне на диване. И как-нибудь вечером позовешь на ужин своего странноватого соседа.

— Сэм, ты сводня.

— Я сводня? После невыносимой стервы Клодин я уже почти готова переключиться обратно на мальчиков. Я тут встретила одного странного, но милого парня, когда ехала автостопом в Эль-Пасо на Рождество.

— Вот как. Слушай, Сэм, прекращай ездить автостопом.

— А как я тогда, по-твоему, доберусь до Лейксайда?

— Элисон МакГоверн ездила автостопом. Даже в таком городке, как у нас, это небезопасно. Я вышлю тебе денег. Поедешь на автобусе.

— Да все со мной будет в порядке!

— Сэмми.