стоишь и ссышь, отмахиваться тебе не с руки», — зашуршал у него в голове голос Ловкого, как всегда вполшепота и как всегда откуда-то из дальнего закута). Тот писсуар, что слева, понравился ему больше прочих. Он расстегнул молнию, пустил долгую, бесконечно долгую струю, и его охватило чувство облегчения. Прямо перед глазами у него оказалась пожелтевшая газетная вырезка с фотографией Джека в обнимку с двумя аллигаторами, и он стал читать.
В дверь никто не входил, но от того писсуара, что справа, до него вдруг донеслось вежливое покашливание.
Человек в светлом костюме оказался куда выше ростом, чем можно было подумать, когда он сидел в кресле, там, в самолете. Почти вровень с Тенью, а Тень был дылда еще та. Он стоял и смотрел прямо перед собой. Закончив и стряхнув последние капли, застегнул брюки.
И — осклабился, как лис, который подошел к забору из колючей проволоки и шамает застрявшее в шипах дерьмо.
— Ну что, Тень, — сказал мистер Среда, — времени на то, чтобы подумать, у тебя было вполне достаточно. Берешься за работу?
В темно-красной комнате — стены цветом напоминают сырую печень — стоит высокая женщина, одетая как актриса из дурного фильма: шелковые шортики чуть не лопаются на ягодицах, грудь торчит вперед и вверх, утянутая завязанной узлом желтой блузкой. Черные волосы зачесаны вверх и заколоты на макушке. Рядом с ней коротышка в шикарных джинсах и оливкового цвета футболке. В правой руке у него бумажник и мобильный телефон, «Нокия» с красно-бело-синей панелькой.
В комнате — кровать, застланная атласным белым бельем и покрывалом цвета бычьей крови. В ногах — маленький деревянный столик, на столике маленькая каменная статуэтка женщины с огромными бедрами и канделябр.
Женщина протягивает мужчине маленькую красную свечку.
— На, — говорит она, — зажги.
— Я?
— Ты, — говорит она. — Если хочешь меня поиметь.
— Надо было просто дать тебе в рот прямо в машине, и все дела.
— Может, оно и так, — соглашается она. — Но разве ты меня не хочешь?
Ее рука скользит по телу вверх, от бедра к груди: как в рекламном ролике с раскруткой нового товара.
Торшер в углу затянут красным муслином, и свет тоже кажется красным.
Мужчина окидывает ее жадным взглядом, потом берет свечку и вставляет ее в канделябр.
— Зажигалка есть?
Она протягивает ему спичечный коробок. Он чиркает спичкой, поджигает фитиль: огонек дрожит, потом выравнивается, и от этого безликая статуэтка рядом с подсвечником как будто оживает: сплошь бедра и груди.
— Деньги положи у статуэтки.
— Полтинник.
— Ага, — говорит она. — Иди сюда, люби меня.
Он расстегивает джинсы и стягивает оливковую футболку. Смуглыми пальчиками она массирует его белые плечи; потом переворачивает его на спину и начинает ласкать руками, пальцами, языком.
Ему кажется, что лампа в углу погасла, и теперь свет исходит только от ярко разгоревшейся свечи.
— Как тебя зовут? — спрашивает он.
— Билкис,[5] — она поднимает голову, — через «кью».
— Через что?
— Да бог с ним.
Дыхание у него становится прерывистым.
— Дай вставлю, — говорит он. — Давно пора тебе вставить.
— Да, милый, — отвечает она. — Конечно. Но пока ты будешь брать меня — можно попросить тебя об одной услуге?
— Слушай, ты, — в нем вдруг всплескивает раздражение, — это ведь
Одним плавным движением она садится на него верхом и шепчет:
— Да, милый, конечно, я знаю, ты платишь мне деньги, но по тому, как дело складывается, это я должна тебе платить, мне так повезло…
Он поджимает губы: она должна понять, что все эти блядские штучки на него не действуют, с ним этот номер не пройдет; ведь кто она такая, если разобраться: уличная давалка, а он, можно сказать, без пяти минут
— Милый, пока ты будешь брать меня, пока ты будешь насаживать меня на этот толстый твердый кол — пожалуйста,
— Чего?
Она раскачивает бедрами, подаваясь то взад, то вперед: налитая головка его члена трется о влажные губы вульвы.
— Называй меня богиней, ладно? Молись мне, хорошо? Почти меня своим телом!
Он улыбается. И только-то? У каждого свои тараканы — особенно под конец рабочего дня.
— Ладно, — соглашается он.
Она запускает руку себе между ног и вводит член.
— Хорошо тебе, а, богиня? — спрашивает он, и у него перехватывает дыхание.
— Поклоняйся мне, милый, — говорит ему Билкис, уличная шлюха.
— Да, — говорит он. — Я боготворю твои груди, и волосы твои, и пизду твою. Я поклоняюсь твоим бедрам, и глазам, и губам, алым, как вишни…
— Да… — мурлычет она и ударяет бедрами в такт.
— Я поклоняюсь соскам твоим, из коих течет млеко жизни. Поцелуй твой слаще меда, и прикосновение твое обжигает, как пламя, и я боготворю его. — Слова он произносит все ритмичнее, и они постепенно тоже попадают в такт слитному движению тел. — Дай мне страсть твою на восходе солнца, и на закате дай мне облегчение и благословение твое. Пусть иду я сквозь тьму без ущерба и страха, и пусть приду к тебе снова, чтобы спать с тобой рядом и любить тебя. Боготворю тебя всем, что только есть во мне, и в душе моей, всем тем, чем был я и в мечтах моих и в… — он осекается, окончательно задохнувшись. — Что ты
Он пытается посмотреть вниз, туда, где соединяются их тела, но ее указательный палец упирается ему в подбородок и откидывает голову назад, так что он видит только ее лицо и еще — потолок.
— Говори, милый, говори, — шепчет она. — Не останавливайся. Тебе хорошо?
— Я вообще никогда в жизни ничего подобного не испытывал! — тут же откликается он, и голос у него совершенно восторженный. — Глаза твои — звезды, горящие во — т-твою мать — во тверди небесной, губы твои — что волны, окатывающие песок, и я боготворю их… — Он уходит в нее все глубже и глубже: его продергивает электрическим спазмом, будто эрекция распространилась на всю нижнюю половину его тела, и та вздыбилась, налилась, исполнилась благодати.
— Одели меня даром твоим, — шепчет он, не ведая уже, что говорит, — истинным даром твоим, и сделай меня вечно… вечно… молю тебя… умоляю…
И тут наслаждение достигает пика и перерастает в оргазм, и душа его срывается в пропасть; все его тело, вся сущность изливаются до пустоты, до последней капли, пока он вонзается в нее все глубже и глубже…
С закрытыми глазами, содрогаясь всем телом, он повисает в этой роскошной пустоте; потом чувствует толчок, и ему начинает казаться, будто он висит уже головой вниз, хотя удовольствие не