- Понятно... Именно так: не может остановиться - не глотать же с утра снотворное. Помолчали. Фадеев спросил неожиданно:

- Почему, когда вы приехали с Ермиловым в Переделкино, не вошли в дом?

- Ермилов не приказал.

- А-а, боялся нашей коалиции?

- Наверное.

- Но вы же три часа ждали, замерзли небось, что же не вошли?

- Стеснялся.

И тогда Фадеев засмеялся:

- Ну и ну! Пытался я себе объяснить такое невероятное явление - почему это критик Макаров ходит у меня во дворе и даже не соблаговолит войти в дом: презирает ли меня, чуждается ли? А тут, оказывается, так просто 'стеснялся'. Ну, Саша, я рад! Честное слово, рад, что ты (он вдруг перешел на 'ты') такой простой и свой.

Фадеев задумался, потом снова заговорил:

- А все же устоял ты: не поддался Ермилову!

И опять замолчал.

- А ведь он чертовски талантлив, но... я всегда говорил: у него один тяжелый недостаток - он не верит в загробную жизнь! Сказал и испытующе взглянул на Макарова.

- Понятно, о чем речь?

- О будущем, - вставил Саша.

- Ну и башковитый же ты мужик! Люблю таких, ей-богу!..

В газету был назначен новый редактор - Константин Симонов.

Симонов внял просьбам Макарова и согласился отпустить его из газеты предполагалось назначить Макарова заместителем главного редактора журнала 'Знамя'.

- Там все же больше будет возможности заняться творческой работой, говорил Симонов.

Макаров и соглашался, и был огорчен: снова чужие рукописи, снова сидение за редакторским столом... 'Нет, больше так невозможно!'

И Саша пошел к Фадееву.

Фадеев был занят, и прорваться к нему не удалось. Тогда тут же, в приемной, Александр Николаевич написал генсеку письмо:

Уважаемый Александр Александрович!

Вчера К. М. Симонов поставил меня в известность о том, что он как главный редактор 'Литературной газеты' и руководство Союза считают целесообразным, освободив меня от обязанностей редактора раздела 'Литературной газеты' и учитывая, что по моим склонностям и характеру я больше подхожу для работы в журнале, назначить меня заместителем редактора или ответственным секретарем журнала 'Знамя'.

Около года назад такое же предложение делали мне Вы и, как Вы помните, я ответил тогда тоже согласием. Я и теперь вполне согласен с решением освободить меня от должности члена редколлегии 'Литературной газеты'. Желание же К. М. Симонова совпадает с моим желанием.

Что же касается моего назначения в редакцию 'Знамени', то, ни коим образом не возражая против подобного назначения в будущем, я очень бы Вас просил, Александр Александрович, не делать этого в течение ближайшего года. И вот почему: я крайне нуждаюсь хотя бы в одном годе для творческой работы, для работы писательской, а не редакционной, и просто для того, чтобы соприкоснуться с живой жизнью.

Года два назад я написал книжку в семь листов о поэзии А. Твардовского. В свое время эта книжка рецензировалась в 'Советском писателе', была одобрена, и мне предложили внести некоторые дополнения. Однако время шло, я не имел возможности приняться за доработку, а по истечении еще года понял, что хочу написать эту книгу просто заново. Материал для книги в ее новом виде у меня готов, но для того, чтобы сделать, мне нужны три-четыре совершенно свободных месяца, тот 'творческий отпуск', который' хочется думать, я заслужил за три с половиной года напряженной, всепоглощающей работы в газете.

Моя литературная судьба складывалась не весьма благоприятно. В 1938 году я окончил Литературный институт и сразу же был призван в армию для прохождения срочной службы. В армии я пробыл два с половиной года, из них только год в многотиражке. Через три месяца после того, как я демобилизовался, началась война и я, работавший тогда ответственным секретарем журнала 'Краснофлотец', пробыл в этом качестве до января 1947 года, то есть до назначения в 'Л. Г.'. Редактором 'Краснофлотца' был В. Р. Щербина, одновременно редактировавший 'Новый мир', и при этом положении ответственный секретарь оказался почти наглухо прикованным к редакторскому столу. Затем три безвыездных года в 'Литературной газете'. Я чувствую, что превращаюсь просто в аппаратного работника, теряю связь с живой жизнью, а это для литературного критика, по-моему, смерти подобно.

В свое время мои статьи привлекли внимание некоторой свежестью взгляда, но ведь эта свежесть была исключительно от того, что я шел в литературную критику от жизни, что у меня был какой-то запас живых впечатлений, запас, который с тех пор не пополнился. Беда нашей критики, самая серьезная ее беда именно в том, что она пишет о том, чего не знает, что представляет себе смутно, в виде разграфленных схем, лишенных живой плоти. Критика профессиональная не сможет никогда подняться до необходимого уровня, если у нас не поймут, что критик - это писатель, что знание реальных прототипов литературных героев для него так же, если не более, необходимо, как для писателя.

Мне думается, и для меня, и для органа Союза писателей, в котором мне потом придется работать на редакторской работе, просто необходимо, чтобы я провел ближайший год на оперативной и творческой работе, в качестве, например, специального корреспондента той же 'Литературной газеты'. Такая работа в газете, как по литературным, так и по внутренним темам, позволила бы мне снова войти в жизнь, познакомиться на местах с литературным процессом, то есть сделать то, что нужно было делать и будучи редактором отдела, но чего я не делал, право, не по нежеланию. Работая спецкором газеты, я мог бы одновременно выполнять поручения Союза писателей.

Это очень бы помогло моему творческому росту. Душа-то у меня, Александр Александрович, лежит все- таки к критике, а не к редактированию статей других авторов. Впрочем, и право на редактирование тоже определяется качеством собственного творчества.

Вот почему я очень прошу Вас пересмотреть вторую часть Вашего решения, пока оно еще не приняло организационных форм, и думать обо мне как о литературном критике, нуждающемся в серьезной поддержке, а не как о редакторе.

А. Макаров.

Через день Фадеев пригласил Макарова. Он сидел торжественный и недовольный. Протянул руку через стол, потом махнул - садитесь, сказал:

- Прочел ваше заявление. Мы не можем отпустить вас. Вы нам нужны, а ваши мысли о критике чрезвычайно интересны. Вы правы: критик должен знать жизнь, ему, как и писателю, надо ездить, видеть и много учиться.

Макаров возразил:

- Вы сказали, критику, как и... писателю. Но ведь критик и есть писатель, в особой форме воспитывающий читателя, а не приложение к нему, критика не служанка литературы, а самостоятельный жанр.

- Эх, как вы за нее стоите! - усмехнулся Фадеев. - Вот и напишите мне все ваши соображения по этому поводу, буду делать доклад о литературе, скажу и о критике. А вас введем в комиссию по критике: там нужны такие убежденные люди. И в комиссию по теории литературы. - Он снова стал читать заявление. Соберем критиков, поручим вам доклад - высказывайтесь, спорьте, доказывайте.

- Зачем мне это?

- Как это зачем? Может, вы и правы больше, чем сейчас думаете, а я не прав.

- Уверен, что прав, - настаивал Макаров. - Жизнь покажет.

А Фадеев продолжал:

- Потом соберем молодых критиков - со всего Союза - и будем растить новую смену. Вот тут вам все карты в руки!..

Потом Фадеев заговорил о молодых поэтах, прозаиках, вспомнил статью Макарова, написанную пять лет назад, - 'Рожденные в битве'.

- Хорошо вы тогда сказали, что поэзия тех лет пришла к нам в треугольных конвертах. Межиров,