Мы выпили вина, и я спросил, берясь за свой кошелек:

- Может, лучше коньяку?

- Кто же с утра коньяк жрет, деревня! У тебя че, денег много? Погоди, пропьем.

Допили мы бутылку вина, пошли по песчаному приплеску. Молчим.

- Ты откуда приехал-то? И чего пишешь? - спросил Смеляков.

Я ему коротенько рассказал о себе. Он сбоку глянул на меня, как бы удостоверяясь, что я ему наврал, и, не отводя глаз, сказал:

- Ты это, извини за вчерашнее. Свинство какое, в бога и спаса мать!

- Да ладно, чего там!

- Ладного тут мало! Не будь всепрощающим... они на голову нас... Еще выпить хочешь?

- Давайте. У меня в комнате невыпитые стоят коньяк и вино, да и жена заждалась.

В комнате, при жене, Ярослав Васильевич снова замкнулся, лишь сказал, входя: 'Извините!' - да, взглянув на ребят, спросил: 'Ваши?'

Потом мы снова ходили по берегу моря, уже обнявшись, и я все пытался затянуть: 'Если я заболею, к врачам обращаться не стану, я к друзьям обращусь...' и, кажется, плакал. Смеляков потряхивал плечом и бурчал:

- Да ну тебя! Пой чего-нибудь другое. - И ободрял: - Голос у тебя еще ничего! Могуч!

Долго мы тогда ходили, говорили, пели, точнее, пел я. К сожалению, память подгулявшего человека коротка, и запомнил я из рассказов Ярослава Васильевича лишь то, как в юности он писал стихи. Но читать их некому, так, скараулив мать у печки, когда ей некуда деваться, он читал ей стихи, мать удивленно восклицала: 'И откуда че берется?! И откуда че берется?!'

Вскоре уехала домой теща Лазаря Карелина. Я помогал ей нести чемодан до автобуса. Она сказала какие-то добрые слова о моих ребятишках, мне пожелала, чтоб я оставался самим собою и никогда бы не сделался от славы и денег таким, как те, что обидели нас и за которых ей так стыдно, - они ведь тоже москвичи.

Погода стояла хорошая, редкая для Прибалтики в зимнюю пору, без дождей, без больших ветров и бурь, иногда даже солнце выглядывало. Хорошо работалось после московской толчеи и так славно встреченного Нового года. Я катал каждый день вчерне по короткому рассказу и написал их одиннадцать подряд, и один из них до сих пор переиздаю, а это уже удача.

Население Дома творчества стало убывать. Уехал Смеляков с женою, как выяснилось, единственный, кто заметил наше отсутствие в новогоднюю ночь и вдруг спросил у гулявшей писательской публики: 'А где же тот пареньфронтовичок-то?' - 'А черт его знает! - ответили ему. - Напился уж небось, валяется где- нибудь...'

Может быть, и удовлетворился бы этим ответом поэт Смеляков, но в действие вступила официантка Анечка и отчетливо так сказала на весь зал:

- Эти люта, Ярослаф Васильевич, - обвела она рукой столовую, - решили не прикласить тех люти на прастник...

Вот тогда-то поэт Смеляков зарычал, как лев, наладился опрокинуть стол, но Татьяна не дала, и, хряпнув тарелку-другую, он ушел, долго искал парняфронтовичка, да не нашел.

Интересно было видеть, что население Дома творчества не испытывало никаких угрызений совести. Драматург Ш. разговаривал с нами весьма миролюбиво и, узнав, что на Урале у нас есть свой домишко и огород, воскликнул: 'Что вам не жить?! Своя ж картошка! А тут вон Артур Миллер приезжал - принимай его, он же нас принимал в Америке! И мы с Алешей (с Арбузовым, значит) высадили за раз три тысячи рублей...'

На Смелякова народы сердились, говорили, что испортил он праздник, что вообще человек он несносный и грубый. Впрочем, никакого на них внимания Ярослав Васильевич не обращал, вдруг расписался, повеселел, совсем перестал ходить к морю, в ларек, и лишь перед отъездом прогулялись мы с ним туда, да и то на короткое время.

Более ничего выдающегося в тот первый мой приезд в Дом творчества не случилось. Я притерпелся к колкостям, глупостям писательским, понял, что они 'как все', есть умные, есть и глупые, есть воспитанные и хамы, есть и те, что 'свои в доску мужики' - таким отныне для меня сделался Ярослав Васильевич.

Уезжали мы с остатком взрослого населения одним и тем же поездом до Москвы, и коли нас было четверо, купили четыре места, то есть все купе, и радовались тому, что все будем вместе, что отдохнули ребятишки и жена, я хорошо поработал. Ребятам теперь хватит рассказов об увиденном на всю зиму, мне - сил на учебу и московскую суету.

Ярослава Васильевича я встречал потом не много, но и не мало раз, все больше на семинарах, в работе с молодыми. Был он на этих семинарах строг, остроумен, порой резок, но молодежь все равно таскалась за ним хвостом, и я сам видел на читинском семинаре, на новом крыльце новой гостиницы, как 'порусски рубаху рванув на груди', молодой дальневосточник-поэт кричал на всю округу: 'Я теперь плевать на всех хотел! Меня сам Смеляков поэтом назвал!..'

'Смотри, не замастерись, - сказал мне как-то в кафе Дома литераторов Ярослав Васильевич. - Вон их, мастеров-то - полон ресторан! И у всех грудь вперед и башка задрана!' 'Постараюсь, Ярослав Васильевич', - ответил я ему. Через короткое время после той встречи узнал, что тяжело он болен и, больной, из больницы пишет самоироничные, как всегда 'доходчивые' и совершенно какието по-детски искренние стихи. Одно из них меня особенно поразило. Это 'Ответ' на то самое самонадеянно-юное, ярчайшее и в поэзии Смелякова, всеми, особенно молодежью, любимое: 'Если я заболею, к врачам обращаться не стану, обращусь я к друзьям...'

Поскольку 'Ответ' отчего-то не пошел в народ и его мало знают, стихотворение же это достойно того, чтобы его знали: меж первым и вторым стихотворением - целая жизнь! и какая жизнь! - я воспроизведу его здесь:

Я на всю честную Русь

заявил, смелея,

что к врачам не обращусь,

если заболею.

Значит, сдуру я наврал

или это снится,

что и я сюда попал,

в тесную больницу?

Медицинская вода

и журнал 'Здоровье'.

И ночник, а не звезда

в самом изголовье.

Ни морей и ни степей,

никаких туманов,

и в окно в стене моей

голо без обмана.

Я ж писал, больной с лица,

в голубой тетради

не для красного словца,

не для денег ради.

Бормочу в ночном бреду

фельдшерице Вале;

'Я отсюдова уйду,

зря меня поймали.

Укради мне - что за труд?!

ржавый ключ острожный'.

Ежели поэты врут,

больше жить не можно.

...Сырым, зимним утром, да что там сырым, промозглым, слякотным, Слава Дворжецкий - прекрасный киноартист, поздновато открытый нашим кино и лишь частично реализовавший яркий свой дар, вез нас на своем грязнущем, полуразбитом 'жигуленке' на Новодевичье