Вот видите, до чего доводит пианство - и печенка, и селезенка, и все нутро протестует. Вот будете в Москве, обязательно разыщу письмо Чехова брату Николаю, где он говорит, что человек обязан уважать свой талант, и буду читать вслух - Вам в наказание и назидание. Все-то мы думаем, что молоденькие, ан раны наши нет-нет да и заговорят, и не только к дурной погоде, а и по поводу. Да и только ли физические.

Я понимаю, что очень Вам трудно, только сами Вы мало себе помогаете, гордость заела, а в наше время не гордость нужна, а пробойная сила. Впрочем, только ли в наше? Вот вспомнился диалог из 'Леса' Островского (я его наизусть помню. Не 'Лес', а диалог), старого лакея и юного Буланова.

Карп: - Ах, барин, барин, молоды Вы очень!

Буланов: - Сам знаю, что молод, я вон гимназии еще не кончил...

Карп: - Другие и гимназий не кончали, а какие ловкия...

Буланов: - Да на что ловкия-то?

Карп: - А на все! А особенно на то, что мимо рук плывет.

Вот так-то, мой друг! Другие вон свои рукописи в два-три издательства одновременно тащат и ждут, где скорее клюнет. Ну да об этом мы поговорим по приезде. А то Вы все спасаетесь тем, что бежите в 'обитель дальнюю трудов и чистых нег'. А Вам спасаться рано, надо сперва стенку лбом прошибить. Да не лиственничную, а белокаменную, а потом уж и в скиты уходить или 'махнем, мой друг, в шатры с тобой, к цыганам, там не умеют долго горевать'. Это уж в зависимости от охоты. Да и цыгане-то теперь где? Все в той же белокаменной, в театре 'Ромэн' резвятся.

Из больницы я выбрался в пятницу, а в субботу была верстка второй половины статьи. Так что пасху и Первое мая я вроде бы с Вами провел. Да и вообще у меня такое ощущение, что я живу в Перми: то по телевизору показывают Пермский оперный, то состязания пермяков с московским медицинским на КВН, то вот сегодня Пермское хореографическое училище. Открываю сегодня том Добролюбова, и тот открывается на рецензии, которая называется 'Пермский сборник'.

Раньше я как-то не замечал этих пермяков, знал только что бабушка звала Горького 'пермяк - солены уши', и этим мое образование ограничивалось.

Чувствую себя вроде ничего, правда, после больницы дня два не мог привыкнуть к дому ни в бытовом, ни в физиологическом отношении, а теперь вроде наладился.

Завтра уезжаем с Наташей в Малеевку, вернемся 15-го днем. Машина за нами на конференцию придет в пять тридцать. Наташа узнала, что Вы заказали гостиницу на 14-е, и что-то там говорила, что, может быть, с семнадцатого ей уж очень хочется, чтобы Вы и при нас денька два у нас побыли, а до нас-то и бог велел. Но 'устроительница' сказала, что она с Вами еще будет разговаривать. Если дома никого у нас не окажется, ключ будет оставлен под дверью, и в любое время дня и ночи располагайтесь в кабинете, как у себя. Ейбогу, он не хуже гостиничного номера, хотя и захламлен книгами.

Да, что Вы читаете Олдингтона - 'Смерть героя?', 'Вражду', 'Сущий рай' или уж 'Дочь полковника'? Господи, до чего же я старый - все это еще до войны читал, и от 'Вражды' словно очумелый ходил и все мечтал об острове Эа. Только после нашей войны никаких островов Эа не осталось, из чего логически можно заключить, что после третьей мировой...

Ну да ладно, не буду. А действительно, замечательный человек и писатель. Он ведь у нас побывал года 3-5 назад, да тут же, воротясь в Швейцарию, и помер.

Очень, очень интересно, что Астафьев как мастер эпистолярного жанра расходится с Астафьевым- прозаиком: в письмах пишет: 'Ах, почему хорошие люди мрут, а подлецы живут?' А в повестях пишет, что 'не один-де подлец безнаказанным не останется'. Где же мы с Вами лицемерим, дорогой мой Виктор Петрович?!

Ну ладно, не буду дразниться, из Санькиного возраста я вышел давнымдавно, а распрыгался потому, что на свободе после месячной изоляции себя почувствовал.

Кланяйтесь Марии Семеновне и потомкам.

Обнимаю Вас. Ваш А. Макаров.

В журнале 'Молодая гвардия' напечатали мою повесть 'Где-то гремит война'. В журнале этом в тексте всегда бывала масса грамматических ошибок и обязательно кем-то, уж на последнем рубеже, вырубленные, а то и вписанные фразы.

Так было и на этот раз. И когда дело дошло до публикации этой повести и 'Кражи' в издательстве 'Молодая гвардия', большие сложности вызвали кем-то и почему-то выброшенные куски и фразы, да и мной самим от усталости и апатии похеренные страницы...

Александр Николаевич был первым редактором возобновленного журнала 'Молодая гвардия', но ушел от него скоро и с большим облегчением, хотя уже взял разгон в работе, и журнал потихоньку становился на ноги, но не встал и до сих пор встать не может, потому что очень уж бесцеремонно обращаются и с журналом, и с редакторами те, кому надлежит им руководить.

- Как возможно так работать, когда редактора руководящие товарищи не уважают и обращаются с ним, как с мальчишкой. Собрались однажды обсуждать номера журнала, вышедшие за год, ну не бог весть что в них было, но было, и вместо обсуждения прозы, поэзии, публицистики давай чихвостить редактора. Из ЦК комсомола мальчики орут: 'Он такой разэтакий!'; из секретариата Союза писателей им поддакивают: 'Да, да, рассякой и разэтакий', и кто-то из ораторов подает здоровую мысль: 'Снять его, выгнать в шею, а Шолохова попросить возглавить журнал!..' - 'Вот эт-то да-а! Вот это здорово! Как раньше-то не додумались?!' - 'Шолохова! Шолохова!..' И все это в моем присутствии, - горестно качая головой, рассказывал Александр Николаевич. - Не посоветовавшись ни с кем, в том числе и с самим Михаилом Александровичем... А они ведь поорут, подергаются, заранее зная, что Шолохов не пойдет, не поедет в Москву добивать последнее здоровье на этом журналишке, и уйдут, разбредутся по своим уютным кабинетам, а мне ведь завтра в котле кипеть, журнал выпускать, с людьми, в присутствии которых меня с г..-м смешали, работать, не имея кадров, полиграфической базы, даже помещения не имея, не говоря уж о поддержке со стороны товарищей, руководящих этим громоздким органом. С бухтыбарахты взяли постановили: 'Возобновить толстый журнал!' - и точка! Дальше как будто их ничего не касается. В общем, теперь меня ни в какую журнальную, должность арканом не затащишь, а в редакторы тем более.

На похоронах Александра Николаевича была одна-разъединственная представительница журнала 'Молодая гвардия' - Лиля Русакова, сотрудница отдела прозы, и та, как выяснилось, по своей, по доброй воле. Никому более из 'Молодой гвардии' в голову не пришло почтить память первого редактора. Впрочем, этому журналу и его руководителям из ЦК комсомола всегда не хватало, и по сию пору не хватает, одной очень важной штуки, которая зовется коротко, но емко - этикой. И не только в журнале 'Молодая гвардия', не только в издательствах, не только в творческих организациях, но и в общественных предприятиях и службах граница между этическими и элементарными человеческими отношениями бывает размыта до водянистого вида или начисто ликвидирована.

Вот вам два примера из 'творческой жизни', которые, уверен, в любом человеке воскресят сразу сотни примеров неуважения и унижения элементарных, обыденных прав гражданина.

Я с детства ценю и люблю старинную нашу киноактрису Елену Алексеевну Тяпкину (напомню ее последнюю роль, замечательно острую роль - эпизодическую! - в кинофильме 'Война и мир' - тетушка Наташи Ростовой). Случилось так, что на фронте, посмотрев с ее участием 'Радугу', я загадал себе невероятное: 'Если выживу, вот бы встретиться!..'

А известно, если чего пожелаешь, да еще на краю жизни, иногда и сбывается. Елена Алексеевна и ее муж, заслуженный артист республики Михаил Лишин, решили сами меня найти - была пора, когда старые артисты, деятели кино и театра, мало занятые в кино и на сцене, сами создавали, точнее, затевали какие- то студии, филиалы и даже театры. Вот и артист Лишин с женой и сотоварищи задали себе задачу создать театр-студию, которая бы инсценировала произведения малоизвестных молодых авторов, и на глаза им попала моя только что написанная повесть 'Перевал', и они решили встретиться с автором.

Из театра того, как и из большинства затей тех времен, ничего не получилось, но зато я побывал в первый раз в жизни! дома! у живых! артистов! - да мало того, что побывал, еще и просидел до полуночи, буквально через час чувствуя себя у них как дома и, совершенно покоренный замоскворецким хлебосольством и говором, многое рассказал о своем житье-бытье, а Елена Алексеевна поведала мне собственную трагедию - у нее погиб в ополчении единственный сын, когда она была на съемках той самой 'Радуги' в Алма-Ате...

Прошло не менее десяти лет, прежде чем мучивший меня, занозой застрявший рассказ оказался на