стало тихо, и я услышал гулкие и всполошенные удары своего сердца.

— С вами говорит Сталин, — донесся до меня знакомый и спокойный голос. — Поздравляю вас с победой, товарищ капитан.

Я стоял. Стояли и все, кто находился в этот момент в помещении.

— Служу Советскому Союзу! — проговорил я как можно тверже.

— Вы правильно поступили, что атаковали превосходящего вас противника и выбили его из села. Так надо поступать всегда. Надо создавать врагу невыносимые условия на нашей земле! Сколько вам лет, капитан?

— Двадцать четыре.

— Я так и думал. — Помедлив, он спросил глуховатым голосом: — Сколько ты еще можешь продержаться, сынок?

— До вечера, товарищ Сталин. Дольше не смогу.

— Продержись до вечера. Тебе помогут. Желаю успеха.

Голос умолк, и сейчас же по всей линии заскрипели сверчки. Некоторое время мы стояли, как бы внезапно оглушенные, не зная, как вести себя дальше.

Я сел на лавку, снял фуражку и вытер платком вдруг вспотевший лоб.

— Товарищи, — сказал я, оглядываясь вокруг, словно только что увидел находившихся в помещении командиров. — Товарищи, со мной разговаривал Сталин. Вы слышали? Я обещал ему продержаться до вечера… — Трубка в моей руке подрагивала, и телефонист нетерпеливо напомнил:

— Слушайте, товарищ капитан. С вами говорят.

Я приложил трубку к уху. Сквозь сверчковый скрип пробился голос генерала Ардынова:

— В чем нуждаешься, капитан?

— Людей мало! — крикнул я. — Нет боеприпасов! Помогите, товарищ генерал!

В разговор ворвался громкий и властный голос:

— Почему докладываете открытым текстом?!

Ардынов помолчал, и мне в эту минуту подумалось, что он досадливо поморщился, серые воробьи бровей сердито нахохлились: сколько он ведет коротких, отрывочных телефонных разговоров, и ему со всех концов летят слова мольбы: «Нет людей, нет оружия, нет боеприпасов… Помогите!..»

— Поможем! — крикнул Ардынов в ответ. — А вы держитесь! Стойте до последнего!

— Есть держаться до последнего! — крикнул я, веселея. Передав трубку связисту, я переглянулся с комиссаром.

— Что я говорил?! «Держись!» Что ж, будем стоять до последнего, сказал я.

«Стоять до последнего!» Вот она, великая и трагическая формула, продиктованная отчаянными сражениями с превосходящими силами врага. Она родилась в горестные дни отхода и утвердилась как самая надежная защита жизни — другого пока ничего не дано. Теперь она уже вступила в свои права, стала всесильным законом. И этому закону были подчинены все — от красноармейца до командующего. Все выйдут из строя, останется один, последний, и этот последний обязан биться, пока он жив.

— Объявить всему батальону, — сказал я Браслетову, — что нам звонил товарищ Сталин и приказал стоять насмерть! — А мне в эту минуту показалось, что я могу совершить невозможное.

Лейтенант Тропинин, встав из-за стола, взглядом пригласил меня к карте, где была нанесена оборона села. Я склонился над нею.

Прихватив автомат, комиссар сказал на ходу:

— Пойду в роты. — На пороге задержался. — Хорошо бы ребятам дать по чарке. Продрогли, наверно…

— Уже дали, — ответил Тропинин. — Я распорядился. По бутылке вина на каждого. У немцев захватили целую машину — где-нибудь склад растащили.

На дворе прояснилось, облака посветлели. Студеный ветер с тонким свистом залетал в неплотно заткнутое окошко, выдувал тепло.

Мимо окон сельсовета Нина вела раненого. Боец, бледный, обессиленный, тяжело опирался на ее плечи. Я выбежал ей навстречу. Нина приостановилась, увидев меня.

— Со мной говорил Сталин, — сказал я; голос мой дрожал от сдерживаемого волнения. Раненый боец распрямился, стал тверже на ногах.

— К нам в батальон звонил? — спросил он.

— Да. Только что.

Нина с грустью улыбнулась мне, смежив ресницы, поправила пилотку на волосах.

— Стоять? — спросила она.

— Да.

В это время раздался грохот разрывов, близких и дальних. Они как будто ударялись мне в спину между лопаток и встряхивали.

Огневой налет длился полчаса. Он рушил и поджигал избы, калечил машины, снаряды с корнем вырывали деревца в садах. На улицу из окошек плескались ледяные брызги разбитых стекол.

Затем немцы двинулись в атаку, шли к селу длинной извилистой цепью, нещадно паля из автоматов и неохотно крича; крик походил на протяжное улюлюканье. Потом они побежали по полю, приближаясь к огородам. Встреченные огнем, залегли. По ним редко, сберегая мины, хлестали из минометов, не давали встать.

В сумрачном поле показались танки, четыре ползущих и стреляющих коробки. Немецкая цепь поднялась и снова рванулась к нашим окопам. Но опять залегла. Звонко рассыпались выстрелы, разрывные пули щелкали с веселым и погибельным треском.

Танки наползали, стреляя.

— Неужели пройдут, товарищ капитан? — проговорил Чертыханов, из-за угла следя за ними глубоко запавшими глазами. — Бутылок мало, ночью все истратили. Прорвутся в село и начнут разгуливать, как по нотам…

Танки не прорвались. Один был подбит бронебойщиком Иваном Лемеховым, второй — артиллеристами Скниги. Два других развернулись и, вздымая пласты земли, ушли назад. Стрельба поутихла. Немцы зарывались в раскисшую землю, выжидали.

В селе, понизу, подобно туману, стлался горький дым от подожженных изб. Метались женщины, вынося из огня скарб: они стонуще-тоскливо, пронзительно причитали, оплакивая беду.

Чертыханов сдавил мне плечо.

— Самолеты! Глядите.

Взявшись невесть откуда, самолеты с угрожающим ревом пронеслись низко над селом. Они как бы присматривались к тому, что должны «обработать». Высмотрели. Зашли снова.

— Сейчас начнут молотить, — сказал Чертыханов, запрокинув голову, следя за спускающимся самолетом. — Скатимся в погреб, товарищ капитан. Подальше от греха…

Первая бомба, черная, свистящая, шла к земле медленно, не торопясь, в жуткой тишине. Мир как бы замер с застывшим в ужасе лицом, обнажив голову: она несла смерть. Бомба угодила в избу, в небольшую избу с тремя окошками на улицу, с крылечком, с калиточкой в огород. Она пробила крышу возле трубы, из которой тянулся утренний негустой дымок, и там, внутри человеческого гнезда, разорвалась. Точно щепочки, взлетели бревна стен, кирпичи, доски. Когда клубы пыли, дыма и копоти рассеялись, на месте избы зияла черная яма. Я зажмурился…

— Уйдемте отсюда! — крикнул Чертыханов и с силой потащил меня за двор, к погребу. Ефрейтор прикладом сбил замок, приподнял крышку, и мы по лестнице спустились вниз, в темноту и сырость.

— Сейчас зажгу свечу. — Прокофий чиркнул спичкой, вынул из сумки противогаза свечу и зажег. Люк оставили открытым.

В погреб скатились один за другим связные, последним медленно сполз телефонист. Установив