написано: «Детям до шестнадцати запрещается». А ведь известно давно: чем больше запрещается, тем больше хочется. Но время очень уж позднее, глухое. В Заполярье и без того зимою всегда ночь, темно, начало же последнего и единственного сеанса с «Пышкой» — в десять часов. Окончание в полночь. Вот тут и прорвись к искусству!

Ах ты, разахты! Чего же делать-то? До того хочется «Пышку» посмотреть, аж в штанах заранее мокреет…

Но нету ж такой крепости, которую мы, большевистские последователи, не взяли бы!

Клуб отапливался посредством печей-голландок. Правда, это уж слишком громко сказано — отапливался! Всего две печи на весь зал, пристройка, величиной и формой напоминающая нужник: без окон, но с дверью, заваленной дровами, на замок запертой, на железный, на самозащелкивающийся.

Среди детдомовцев были такие спецы, что они тот замок и насиловать-то шибко не стали, булавкой ковырнули — и открыто! Мигом! Голландки-печи стояли в виде шкафов, спаренно, жаром пышут, наверху выходят в пропиленный в потолке четырехугольник трубы, и между труб расстояние как раз для огольца, не шибко раскормленного. Подсадили туда одного, он полежал-полежал и вниз запросился — жжет брюхо невыносимо. Кто-то предложил отодрать беленые доски, нашитые по бокам голландок в виде заборки. Предложение было сразу забраковано — заметят проруху и пометут нас как миленьких, а место золотое, его надо беречь. Набросали мы дров меж печных труб, и дело пошло ударнее. Минут по пятнадцать огольцы наслаждались кином, вниз, в обогревалку-кочегарку сваливались очумелые от угару, потные от жары, и поскольку смотрели кино урывками, то и понять ничего не могли: кто, куда и зачем едет иль кого куда везут, и кто там враги и кто там наши? Но женщина, Пышка, нравилась парням, красивенькая и в самом деле пышная до того, что глядишь на нее, и штаны сами собой оттопыриваются.

Вечер, другой, третий преют парни на голландках, томление испытывают, но никак не могут главного дождаться. О нем, о главном-то, и в самой повести неясно написано, а тут и вовсе какая-то невнятица, ну, добивается офицер, чтобы Пышка пошла с ним куда-то, но куда и зачем — не показывают. Это вам не нонешнее передовое киноискусство, где не только все по полкам разложат, но и на полку женщину положат, когда и на бильярд, и со всех сторон ее заснимут, да еще и охать, и ахать заставят. А в той, далекой «Пышке» возвращается женщина мятая, виноватая в чем-то перед этими буржуазными мордами, ее спутниками. И поехали дальше. И Пышка заплакала.

И все! И смотреть нечего. Опять же, в нонешней киноленте, любо-дорого посмотреть, как мужик по бабе нагишом ползает, пыхтит. Та, старомодная Пышка, исполненная симпатичной артисткой Сергеевой, невинной пионеркой, может, даже и октябренком выглядит по сравнению с нынешними героинями.

Спор меж ребятни шел жаркий, до драки дело доходило, меня обвиняли в том, что в моем рассказе все подробней, замечательней и точней выглядело. Может, я и в самом деле глубже, чем следовало, проник в подтекст Мопассана? И гордо заявил я парням, как наши современные разумники-критики, — что они все дураки и хмыри болотные, ничего в искусстве не понимают. Мне в ответ: мол, раз ты все понимаешь, залезай за трубу с кем-нибудь из парней и показывай главное с толком и вовремя. Но что я мог им объяснить и показать, коли и сам не все тонкости искусства улавливал? Испечься ж на печи мог запросто, как картошка. Тогда я брюхом попихал, попихал полено по кирпичам и вместе с крошками кирпича, с пылью и копотью уронил его в зал, на головы зрителей задних рядов.

Поднялся хай. Паника! Кто-то крикнул привычное «горим!». Наших двух ротозеев зрители поймали, зады им пинкарями прокомпостировали, но главное — завассарили нашу киношную плацкарту на печи.

И что вы думаете? Зашили тесом проран между трубами? Сменили замок? Железом запаковали плацкарту?

Нет, нет и нет! Время то было героическое, напряженное, всюду велась борьба, все делалось принципиально, обдуманно, хотя и ненадежно. Завхоз клуба — шкура, может, и сам завклубом, тоже шкура, — сколотили щит из толстых плах и, пробив его гвоздями-сотками, положили на плацкарту ловушку шляпками гвоздей вниз, жалами кверху.

Вот тут и смотри важнейшее из всех искусств, наслаждайся!

Но время, время-то какое! Все советские люди работали и изобретали, думали день и ночь, к вершинам рвались. Парни наносили сена с конного двора, прикрыли гвозди, чтоб пожарные не спохватились, свистнули спецовку в АХО, прикрыли сено старыми ватными брюками, двумя конскими попонами да телогрейкой — гуляй, братва, внемли искусству!

Хорошо было смотреть кино, правда, по-прежнему шибко жарко, зато мягко и чего не стерпишь ради зрелища? Однако со временем сено спрессовалось, спецовка проткнулась, остриями гвоздей брюхо прокалывало, грудь и все прочее тоже.

Но зрители, число которых с каждым днем, то есть вечером, увеличивалось, все героически переносили, потому как после схода «Пышки» с экрана начали показывать кинокартины одну другой героичней и захватывающей: «Волочаевские дни», «Тринадцать», «Джульбарс».

И что тут гвозди? Тут кинжалы не страшны!

Но дело отлаженное, хитрое все же кончилось крахом. Неожиданным и полным. В детдоме нашем, да и в нашем ли только, шла, и небезуспешно, вечная борьба со вшами и чесоткой. И вот в бане малые парни, а они у нас, как всюду и везде беспризорники, пронырливые были и юркие, что совы ночные. Узрели чертенята, что старшие все в красной сыпи по брюхам, грудям, бедрам и прочим местам: «Ага! Ага! — зашумели малые. — С чесоткой в баню! Зараза!» — и к Анне Ивановне с доносом. Анна Ивановна, замещавшая директора детдома, больная сердцем, сперва нас, голубчиков, сама осмотрела, затем строем в кожную поликлинику погнала. Дорогой мы дурачились, пели жизнерадостные песни, поскольку от школы, от уроков нас освободили. «Жопу мой перед едой, чирку после ужина!» — нарочно громко орали мы, чтобы подразнить Анну Ивановну. Но она особо на нас не сердилась, лишь пальцем грозила. Она была озабочена напастью, на детдом свалившейся: опять карантин, опять пропуски уроков, опять комиссии, всякие проверки.

В поликлинике возник было переполох — массовое кожное заболевание! А какое? Врач, из ссыльных тоже, одного за другим нас осмотревший, впал в удручение, не понимая характера и природы сыпи на детях: в отшибе от мира, в малом городке всякая эпидемия — страх. Но врач был старенький, добрый, и ребята ему объяснили, что никакая это не сыпь, изранеты они по причине искусства. Долго старичок ничего не мог взять в толк, и только когда ему подробно рассказали, откуда что взялось, он уронил слуховую трубочку на пол, очки тоже уронил и катал голову по столу, пытаясь объяснить перепуганной Анне Ивановне:

— Самое важное, ой, самое… из всех искусств… самое… — и махнул рукой, так и не закончив высказывание великого человека. — Ступайте домой, ступайте, проказники.

Анна Ивановна сначала тоже смеялась, потом ругалась, потом опять смеялась. Затем усилила контроль, чтоб вечером орлы по городу не шлялись. Потом весна наступила, игры на воле пошли, кино смотреть не очень уж манило. Потом лесокомбинатовский клуб сгорел, говорили, пожар начался сверху, загорелось между труб…

Тогда и начали строить настоящий кинотеатр на веселом угористом месте. «Октябрь» назывался. Мы в него пробирались, хотя сделать это было очень трудно: контроль, запоры, штаты неумолимые. Но и «Октябрь» с лозунгом на фронтоне: «Из всех искусств самое важное для нас — кино» — тоже сгорел. А вот в каком году и по какой причине сгорел — сказать не могу, меня к той поре из детдома уже вытурили по причине зрелого возраста и определили в РУ, где кино показывали очень редко, самим рэушникам ходить в кино было не на что, зато ныне, на старости лет, наверстываю упущенное — все кино подряд смотрю по телевизору бесплатно.