судьбе.

Эория только теперь помянула его, да и то вскользь.

Корысть великую нам сулил, – задумчиво проговорила она. – Золото-серебро, драгоценные рукописи… Стал бы ты рыться в могилах сожжённых людей, Коренга?

Его передёрнуло от одной мысли о том, чтобы потревожить прах мучеников, самыми первыми встретивших Великую Ночь.

– Да ты что, – сказал он. Подумал и добавил: – Хотя… рукописи, наверное, взял бы. Только не на продажу. Эти люди заслужили, чтобы их помнили.

– Сулил, а сам наверняка знал с самого начала, что так с нами поступит… – сказала Эория.

Коренга невесело согласился:

– Чужая душа дешевле гроша.

Эория вскинула на него глаза, но ничего не ответила. Они долго молчали, поворачивая прутики с насаженными кусками рыбы, потом Коренга заговорил снова.

– Значит, симураны всё-таки уволокли царского сына, – сказал он. – Рубашонка, правда, на нём была больно уж драная…

– Наше «кунс» в старину означало просто «отец», – хмуро возразила Эория. – Вождь всегда отец своим людям… если, конечно, это правильный вождь. А они ему – дети. Ему и сын распоследнего каменщика – такой же сын, как рождённый от его собственных чресл!

Она была, несомненно, права. Большуха Кокориного древа точно так же переживала о каждой малой веточке рода. Даже о некоторых кривых и никуда не годных сучках. Коренга подумал, помолчал ещё, вздохнул и сказал:

– Знать бы, о чём царь Фойрега спрашивал Торона…

Эория ответила без малейшего колебания:

– О том, куда отнесли спасённого мальчугана.

– Ты почём знаешь?.. – опешил Коренга.

Эория насмешливо прищурилась.

– А ты, венн, на его месте о чём бы спросил?

Она опять всё понимала и видела гораздо лучше его. Коренга только и нашёлся сказать:

– Какие-то леса в снегу… Очень похожие на наши. Только в Великую Ночь такие леса по всему свету заснеженные стояли. Даже в Мономатане.

Эория кивнула и промолчала. Спустя время, когда рыбу уже почти пора было снимать, Коренга заговорил снова.

– Я слышал, у вас, сегванов, принято, чтобы девушка уходила в род жениха… Скажи, ты правда могла бы оставить всех своих и пойти жить с чужими людьми? Даже у иного народа?..

Он сам не знал, что его вдруг дёрнуло об этом спросить. Эория ответила вроде бы равнодушно, только отчего-то порозовели мочки ушей:

– Как батюшка приговорил бы, так бы и сделала.

– А у нас по-другому, – задумчиво проговорил Коренга. – У нас парень идёт жить в род жены. Как можно девочку отдавать туда, где всё непонятно? Где обидеть, может быть, норовят или проверять станут, на что девка годна?.. Парень, он парень и есть, он за себя постоит, а её беречь надобно. И деток её ещё прежде рождения хранить от всякой беды…

– У меня был жених, венн, – вдруг сказала Эория, и Коренга сразу забыл, о чём хотел рассуждать. – Его звали Гвегорд. Помнишь старого Тагная, что был вместе с моим отцом на «Чаграве»? Гвегорд доводился ему сыном. Я правду тебе сказала, я всяко пошла бы за того, с кем надумает породниться отец, но Гвегорд любил меня, а я любила его, и наши семьи были дружны. Осенью нам предстояла радостная и весёлая свадьба. Но в начале лета Гвегорд шёл мимо острова Покинутой Рыбы и встретил там этого торгаша, Ириллира.

Коренга слушал, затаив дыхание.

– «Чаграва» была повреждена, – продолжала Эория. – Она сидела на камнях, потому что Ириллир не знал моря, которое вызвался измерять. Там опасные воды, в них скалы, которые обнажаются при определённых ветрах, это невозможно запомнить, венн, если там не родился и не живёшь. Мой жених легко мог взять купцов и продать их на ближайшем торгу вместе с грузом, но вместо этого он предложил им помощь. Он высоко ставил честь кунса. Он потом говорил мне, его восхитила их смелость, ведь у Островов нечасто встретишь арранта… да и вообще какого бы то ни было чужака. Гвегорд дал Ириллиру досок и помог починить корабль, а потом проводил до острова Одинокого Буревестника, куда Ириллир вёз зерно и красивые аррантские ткани. С Буревестника Ириллир отчалил, по самую палубу нагруженный моржовым зубом и шкурами. Он открыто хвалился, что везёт домой состояние, что продажа таких товаров в Аррантиаде сразу сделает его богачом. Он называл Гвегорда другом и побратимом, хотя между ними так и не дошло до обряда крови, и звал моего жениха торговать в Халисун, утверждая, что там охотно поверят его ручательству за Гвегорда. Надобно тебе знать, венн, что в тех краях нас, морских сегванов, не особенно любят за былые набеги…

Эория замолчала. Коренга смотрел на неё и думал о том, какие нежные у неё губы. И как скверно, когда такие губы смыкаются в одну черту, жёсткую и угрюмую, а по сторонам залегают суровые морщинки. Вот бы что-то сказать, вот бы что-нибудь сделать, чтобы она улыбнулась?..

– Гвегорд приготовил «белуху» с товарами нашего острова, живым гагачьим пухом[57] и добрыми песцовыми шкурками, потому что в Халисуне тоже случаются холодные зимы. Он хотел привезти мне к свадьбе подарков. Ириллир встретил его в море, как обещал, и привёл в гавань в устье реки Гарнаты, туда, откуда идут вереницы лодок в столицу халисунских шулхадов – Гарната-кат. За это Гвегорд, по уговору, должен был уплатить Ириллиру долю от барышей. Но потом мы узнали, что тамошний наместник шулхада пообещал арранту в полтора раза больше. За то, что он приведёт в гавань боевую «косатку» сына самого Тагная и подставит её под халисунские стрелы. Это правда, им было что припомнить старику. Но у нас не нападают на былого врага, когда тот приходит с белым щитом, прерывая немирье…

Разгоревшийся огонь лизал рыбу на её прутике. Коренга хотел сказать ей об этом, но не посмел. Если огонь так и уничтожит её ужин, он поделится с ней своим.

– Люди моего жениха яростно защищались, – снова заговорила Эория. – Но халисунским стрелкам подвозили всё новые колчаны, а «белуха» с «косаткой» не могли вырваться обратно в море, потому что поперёк входа в гавань натянули толстые цепи. Потом люди наместника забрали с «белухи» дорогой груз, отвели оба корабля в море и там сожгли во славу своих Богов, даровавших победу. А раненого Гвегорда завязали в мешок и бросили в воду, чтобы смерть стала для него унижением.

Коренга попробовал представить, как это происходило. Память упорно подсовывала ему вздувшуюся пузырём мокрую мешковину и страшный булькающий крик из этого пузыря. И ещё руки, шарящие, пытающиеся разорвать мешок изнутри…

– Ты вспомнил сейчас, как тонул Ириллир, – зло усмехаясь, угадала Эория. – Напрасно, не вспоминай. Гвегорд не молил о пощаде, но откуда было знать этим незаконнорождённым, легко ли утопить морского сегвана! Мы – дети океана, арранты в нём – гости, ну а они – так, одним глазком заглянули. Они возвратились на берег, уверенные, что предательство Ириллира никогда не будет открыто, но они ошибались. Гвегорд продержался достаточно долго, чтобы его заметили с лодки любопытные рыбаки, надеявшиеся найти среди горелых обломков какую-никакую поживу. Те люди сразу поняли, кого им повезло подобрать, и хотели спасти моего жениха, полагая, что за это им может быть немалая награда. Но из ран Гвегорда уже вытекла кровь, необходимая для биения сердца, и он умер у них в лодке, лёжа под чужим парусом. Он только велел им рассказать о себе любому сегванскому мореходу, идущему на Острова. И рыбаки выполнили его просьбу. Два месяца спустя совсем с другой лодки увидели паруса кунса Винитара с острова Закатных Вершин и пустились навстречу вместо того, чтобы удирать без оглядки. Они очень боялись кунса, но нарушить волю умершего было ещё страшней, потому что халисунцы никого и ничего не боятся так, как разгневанных мертвецов. Винитар щедро наградил рыбаков и передал нам весть. Остальное