срамословить?

Эория пожала плечами.

– Срамные слова – не дым, глаза не выедят, – сказала она. – Иногда бывает не вредно и промолчать. Он бы покричал и забыл. Чего ради лишних врагов наживать?

Коренга мгновенно вскипел и едва не брякнул ей: «Вот и не заступайся, если меня кто-то обидит!» – но тут Эория вдруг улыбнулась и проговорила:

– Ну должна же я тебя поругать, венн, чтобы ты, храбрый, на пустом месте для драки повода не искал?

Коренга подумал о том, как редко она улыбалась. И ещё реже шутила. Гораздо чаще сулилась кому-нибудь голову отвернуть. Он сказал ей:

– Я не замечал, чтобы ты скрывала кольцо. Или хоть жуком[47] внутрь его поворачивала. А мне, чтобы ты потом не ругала, надо бы наперво знать, о чём можно говорить, о чём нет. Мне же ничего о тебе неведомо. Вот и прозываешься ты вроде не по- сегвански, а скорей по-аррантски, а отчего так, не говоришь.

Они сидели у костра, который поначалу был разведён на краю стана, но люди, выскочившие у Змея из лап, продолжали прибывать, и край успел довольно далеко отодвинуться. Солнце уже зашло, небо налилось тёмной ночной синевой, только свет пламени выхватывал косматые сосновые ветви, да над горами на горизонте мерцали едва заметные пепельные облака. Пахло едой. Расторопные люди кониса Альпина всякому, не спрашивая, давали ячменя, горсть сушёного мяса и даже котёл, если не было своего. Теперь над огнём закипала похлёбка. За ней с черпаком в руках присматривала Алавзора. «Я бывала на кухне», – ответила она на удивлённый взгляд Коренги, и молодой венн в смущении задумался, слышала ли она сказанное о ней Шатуном. О нежном ротике и бездельных руках. Может, и слышала. Может, и поняла что… Зря ли говорили у него дома, будто даже больной, лежащий без памяти, до некоторой степени разумеет происходящее рядом! Женщина в розовом платье больше не твердила о муже, наказавшем ей ждать. И здесь, в стане, ни словом не обмолвилась о том, чтобы отыскать его. Не потребовала немедленно подать ей чистую одежду и кадь с горячей водой. Она просто размешивала похлёбку деревянным черпаком, который вырезал ей Коренга, и молодого венна не оставляла мысль о зелёном листке, что начал высовываться из лопнувшей скорлупы почки. Вернётся ли эта госпожа в прежнюю сытую и праздную жизнь, забудет ли весенние дни среди леса и крепкую руку Шатуна?

– Имя, которым ты меня зовёшь, в самом деле аррантское, – сказала Эория. – Оно значит «Южный Ветер». У моих братьев тоже по два имени, одно сегванское, другое аррантское, потому что наша мать была из Аррантиады. Она рано умерла, я плохо помню её, но отец говорит, я на неё очень похожа. Поэтому все меня только Эорией и зовут… А ты чем там занят, венн? Для чего портишь игрушку?

У Коренги на коленях лежала с отнятыми крыльями его летучая птица, вынутая из короба. Он подогрел немного клея в берестяном бурачке[48] и теперь отдирал от лубяных косточек прозрачные пузырные перья.

– Я не порчу, – сказал он. – Я её не затем из дому вёз, чтобы игрой скуку растешивать. Это мне рукоделье некончаемое. Как девке – носки распускать и вязать, пока не выйдут по замыслу!

Он подтянул крепкую нитку, давая крылу новый изгиб, и присмотрелся против света. О том, что к работе подтолкнул сон, в котором его руки-крылья так ловко направляли парящий полёт, он упоминать не стал, постеснялся.

Старик Тикарам, вроде бы устало дремавший около своего пестеря, приподнял голову и зорко, внимательно посмотрел на лубяное крыло в руках Коренги. Молодому венну показалось даже, что старец готов был ему что-то сказать, посоветовать, но нет. Тикарам лишь зябко поправил плащ и снова опустил голову на руку.

– Не всякому морскому сегвану рожает детей аррантская красавица, – сказал Шатун, сидевший по ту сторону костра. – Доведётся ли узнать, как так получилось?

Эория задумчиво смотрела в огонь.

– Тайна невелика, – проговорила она. – Отец моей матери был торговец из Каври и ходил по морям на собственном корабле. Людям кажется, что арранты крепко владеют мореходным искусством и только нам, сегванам, в нём уступают. Нам море дом родной, а они в нём гости, хотя и досужие[49]. Мой аррантский дед даже возил с собой жену и дочку на выданье и не считал, что это слишком опасно. Торговцы часто так поступают, чтобы не разлучаться с семьёй. И бывает, что одному купцу помогает толковый сын, а другого сопровождает заботливая дочь… если, конечно, у них вырастают правильные дети. И когда купцы сходятся в харчевне на пристани где- нибудь в далёком краю, между ними нередко затеваются разговоры о свадьбе. Многие купцы друг другу родня, так что в Аррантиаде их порой даже чтут за особое племя. Такой гость торговый куда ни приедет, всюду найдёт и лабаз для товаров, и помощь в беде. Мой дед уже присматривал младшей дочери хорошего жениха – из своих, конечно. Но однажды в Тин-Вилене за соседний стол сели сегваны во главе с молодым предводителем. Они разговорились, и вождь пригласил деда посмотреть свою «косатку»…

«Которая называлась «Поморник»', – дополнил про себя Коренга. По его мнению, Эория говорила очень занятно и складно, являя столь ценимое морским народом умение обращаться со словом. Коренга поневоле вспомнил, как сам врал о себе её грозному батюшке, лёжа на палубе корабля, и задумался, много ли правды было в рассказе сегванки. Кто поручится, что у неё не были, как у него самого, заготовлены на каждый случай разные баснословные повести?..

Так-то оно так, но Коренге упорно казалось, будто Эория говорила безподмесную правду. Его взяла злая обида на себя и на своё родовое наследие, не дававшее ему говорить о себе открыто и свободно, как говорила она. Потом он обратил внимание, что она не упоминала ни имени отца, ни того, что он был кунсом, и странным образом утешился.

А Эория продолжала:

– Деду понравился и корабль, и сам предводитель, и он стал думать, что от такого родства мог бы быть прок, потому что для аррантского купца первый страх – встретить в море боевую «косатку». Да и дочка с молодого морехода прямо глаз не сводила…

Коренга попробовал представить себе кунса Чугушегга молодым, весёлым и без седины в бороде. Ему невольно подумалось, что аррантскую девчонку вполне можно было понять.

– Так поженились мои мать и отец, – сказала Эория. – Но длиннобородому Храмну было угодно, чтобы корабль деда разбился всего два года спустя. Братьям матери оказалось довольно товаров, которые им привозили из Шо-Ситайна и Мономатаны. Они не захотели торговать с Островами, и отец перестал с ними знаться. А мать умерла, когда мне было три зимы от роду. Вот и вышло, что у нас с братьями аррантского одни только имена и остались.

Старик Тикарам снова приподнял голову. В его взгляде, устремлённом на воительницу, Коренге почудилась жалость.

– Скажи, дитя, – проговорил старец, – твоей матери, выросшей в солнечной Аррантиаде, в тени оливковых рощ, наверное, холодно было среди туманных льдов и снегов?

Эория усмехнулась.

– Ты ошибаешься, – ответила она, – если думаешь, будто она простудилась в метель или утонула в проруби. Отец говорил, наш мороз только разжигал её щёки румянцем, а ветер с океана давал весёлый блеск глазам. Да, оливы у нас не растут, но никто лучше матери не выучился делать клюквенный мёд и подавать его к рыбе… Однажды она просто уснула и не проснулась. На ней не было знака болезни, она лежала и улыбалась, только маленькое пятнышко синело вот здесь. – Эория указала пальцем на середину лба. – Тогда отец вспомнил, что она часто тёрла рукой лоб, как будто у неё устали глаза. Никто не знает наперёд, какая судьба постигнет его. И когда это случится.