что в коробочке на ладони старика что-то двигалось, жило, мелькало.

– Готово, дедушка, – почти сразу отозвалась Тикира.

Старик поднялся, с видимым усилием расправляя негнувшиеся суставы. Похоже, он ещё не вполне отошёл от выпавшего ему испытания. Однако желание превозмогло телесную немочь. Тикарам склонился над поблёскивавшей снастью и начал осторожно поворачивать два ребристых колесика, Тикира же уселась подле светильничка и, вытащив из сумы самую верхнюю книгу, раскрыла её посередине. Коренга затаил дыхание, полагая, что девка сейчас примется читать вслух нечто необходимое для удивительного снаряда, но опять просчитался. Тикира откупорила продолговатую коробочку, извлекла перо и маленькую склянку чернил и приготовилась… писать!

Молодой венн впал в окончательное ошеломление, сообразив наконец, что сподобился подсмотреть нечто поистине чудесное. Эти двое хотели увидеть что-то внутри своей снасти и сотворить запись в книге. И её, эту книгу, потом смогут прочитать все, одолевшие грамоту. В том числе даже и он, Коренга!

Между тем старик обозрел звёздное небо, вновь припал глазом к зерцалу, потом к другому и третьему… Когда он обратился к Тикире, взмахом руки приказывая девчонке писать, Коренга жгуче пожалел о том, что с грехом пополам разумел только по-аррантски да ещё немного – по- сегвански и по-вельхски. Сколько же было на свете премудрости, которую он по лености своей не постиг! И чем, спрашивается, занимался?.. Летучих птиц мастерил?..

Будь он искуснее в чужих языках, он бы разобрал следующее:

– Итак, сегодня, в четырнадцатый день месяца Миндаля, в пол-утра и две чашки по времени Мельсины, Дышло Колесницы явило себя в трёх ложках к югу от запада, будучи при этом в двух жбанах, пяти чашках и одной капле от зенита небесного. Таким образом…

Старик ненадолго задумался. Светильничек бросал отблеск снизу вверх на его лицо, превращая редкие седые волосы в сияющий золотой ореол. Коренга, по-прежнему не разумевший, о чём шла речь, внезапно поразился, насколько величественным и по-настоящему красивым стал в эти мгновения ничем вроде бы не примечательный Тикарам. Не укрылось от молодого венна и то, с каким восхищением смотрела на деда Тикира.

– …Таким образом, следует признать, что Эврих из Феда совершенно прав, оценивая восточное удаление здешних мест от столицы Аррантиады в четыре жбана, ковш и восемь чашек великого круга земного, против шести с получетвертыо жбанов, упоминаемых Салегрином Достопочтенным…

Тикира послушно записала. Потом встала помочь старику, убиравшему с камня таинственную снасть. Коренга еле успел тихо опуститься назад в свою тележку, в спальное меховое гнездо. Дед с внучкой не то чтобы таились от посторонних взглядов, но что-то подсказывало Коренге: присутствие любопытного их не слитком обрадует.

Знать бы ему, что за созерцателями звёзд наблюдала кроме его собственной ещё одна пара глаз, И что обладатель этих глаз, в отличие от него, прекрасно понимал саккаремскую речь…

К утру стало очевидно, что расчёт Шатуна, разведшего маячный костёр на макушке лысого холма, вполне оправдался. Сквозь рассветный зябкий туман, мешавшийся с дымом, к походникам вышли ещё два человека, оба сегваны. Если Коренга что-нибудь понимал, эти двое оказались ещё ближе к хоботу Змея, чем они с Эорией. У обоих одежда была изорвана и так забита грязью, что цвета не разберёшь. Частицы земли не просто запачкали кожу и ткань, они проникли внутрь самих нитей и остались там, заместив все когда-то яркие краски одной своей – серо-бурой. Волосы, бороды и усы у обоих слиплись от глины и торчали жёсткими перьями, грязные разводы на лицах делали двоих почти близнецами. Наверное, Змей не оставил им на пути ни одного чистого ручейка, да и отмоешься ли за один раз, если ветер вбил глиняный прах в тело не хуже, чем иглы мастера наколок вбивают сажу, золу и разведённую камедь! А ведь кабы не драное платье, оглоушенное выражение глаз и нехорошая дрожь, дёргавшая у одного из них щёку, молодцы были бы хоть куда. Видные, крепкие да ещё и при оружии.

– Охранники, – сразу, как только они появились, определил Шатун. – Из купеческого обоза, небось. Да где теперь тот обоз…

А Коренга, глядя на подходивших, невольно порадовался, что встречает их не один. Мало ли что придёт на ум таким удальцам! Не надумали бы поправить свою беду на чужой счёт! Это не дед с внучкой и не беспомощная толстуха, чьи нарядные сапожки годились только ступать по коврам, а не прыгать через ручьи!

Ему в самом деле показалось, что сегваны окинули сидевших у костра походников оценивающими взглядами, особенно присмотревшись к Шатуну и Эории.

– Мир по дороге… – сказал наконец тот, у которого не дёргалась щека. Он говорил по-нарлакски, и тем был почти исчерпан запас нарлакских слов, понятных Коренге. А сегван продолжал: – Куда путь держите?

– На Фойрегский большак пробиваемся, – ответил Шатун.

– Вместе пойдём, – сказал сегван как о решённом. – Меня зовите Ершом, а его, – он указал на молчавшего товарища, – Перекатом.

– Вместе веселей, – спокойно согласился Шатун. – Уж не обессудьте, нечем попотчевать, сами натощак путешествуем.

Такой вот вроде ничего не значивший разговор, а на самом деле сказано было многое. Коренга ещё раз с грустным облегчением порадовался, что путешествовал не сам по себе. «Я-то только из-за десяти спин храбриться горазд. Хорошо тому же дядьке Шатуну никого не бояться. Или Эории…»

Он нашёл глазами Эорию. Та, кажется, на своих береговых соплеменников вовсе не посмотрела, не заслужили. Она как раз кончила убирать волосы и склонилась над ластившимся Тороном. Между ними и Коренгой плавал дым от костра, и Коренга поначалу решил, что девушка грела в пёсьей шерсти озябшие руки. Но дым отнесло в сторону, и он увидел: тем же костяным гребнем, которым пользовалась сама, сегванка теперь вычёсывала пушистые «штаны» и роскошный хвост кобеля. Белёсое утро было совсем не тёплым, земля, далеко ещё не напитавшаяся солнцем, выдыхала засевшие в глубине остатки зимы. Однако Торону с его густой длинной шубой наверняка казалось, что за несколько дней он перенёсся из сольвеннских снегов почти в настоящее лето. Он начал линять. Подшёрсток ещё не лез клочьями, но на гребень Эории уже намотался порядочный ком пуха. Столь нежного и мягкого, что не знавши и не заподозришь, какой свирепый зверь его на себе вырастил. Торону нравилась забота, он всё валился перед сегванкой на спину, раскидываясь, точно щенок. Эория беззлобно бранила его по-сегвански, понуждала встать… и знай выкидывала травинки, веточки да рыжие сосновые иглы, запутавшиеся в зубьях гребня. Коренга удивился было, на что ей разбирать Торонов пух, который она всё равно сейчас выбросит, но тут ему на тележку взвалили тяжёлый пестерь старого Тикарама, и сразу стало не до того.

– Эй, красавица, – уже сзади расслышал он весёлый голос Ерша, – а меня так-то не почешешь?

Коренга мгновенно возненавидел сегвана и решил, что от этого человека они непременно дождутся беды. Он обернулся, ещё не зная, каким образом осадить непочтительного, понимая, что это будет очередным безрассудством, но намереваясь всё равно его осадить, – и поспел как раз к ответу Эории.

– Так ты подставляй зад-то, – не прерывая работы, равнодушно и спокойно проговорила дочь кунса. – А уж я посмотрю, гребнем по нему пройтись или коленом поддать.

Коренга выдохнул и подумал, что обозный охранник был дурак. Или просто плохой воин. Справный воин всегда распознает равного себе, как бы тот ни выглядел и чем бы ни