и в раскрашенных санях, когда есть повод вымачивать солонину и обнимать девушек, а весна — особенно ее начало, март или апрель, когда прогревается воздух, от тепла ломается лед, и из каналов выползает на улицы и площади грязная мешанина, ненавистная хозяйкам. Для них наступает время генеральной уборки, а для их мужей, метлой изгнанных из дома, — время прогулок в одиночестве по полям или томной дремоты в углах трактиров. Воды в полях прибывало так много (дождевая, растаявший снег, разлившиеся реки), что казалось — сейчас Харлемское озеро[43] сольется с озером Вейк, а потом и с озером Схер и так до обширного залива Зёйдерзее, и страна в конце концов исчезнет, вернув морю отнятые у него арпаны песка и ила. Эта пугающая мысль завладела умами, и ветряные насосы[44], помогавшие осушить равнины, трудились без передышки.

Весной Деруики, как и все соседи, зевали от скуки, считая дни до конца мая, до большого лова сельди, когда прибрежным фламандцам выпадает счастье полакомиться сырым филе, и они, срезая куски прямо с рыбины, объедаются, пока животы не заболят. А до тех пор развлечения были редки и душила тоска.

Ну а чем заняться в воскресенье в сумрачном холодном доме, когда и колесо прялки устает вертеться, и игральным костям прискучивает кататься по столу, и уже не осталось ни одного хромоногого стула, требующего починки? Харриет слонялась без дела — ей до смерти надоели молитвенные книги, чьи изъеденные сыростью переплеты она приводила в порядок, Яспер вырезал манки из буксового корня, Виллем покуривал трубку или начищал до блеска старые медали, что же касается Петры, чья свадьба была отложена на неопределенное время, однако помолвка не была расторгнута, — ее главной задачей стало избежать встречи с женихом. Стоило зазвонить колокольчику у ворот, она скрывалась в дровяном сарае — дескать, надо бы пополнить запас хвороста.

— Когда ты уже перестанешь ребячиться? — выговаривал сестре Виллем. — Элиазар о тебе спрашивает, а ты от него прячешься? Подумай, сколько он вчера ждал тебя, стоя в прихожей!

— С чего бы он вдруг такой вежливый стал!

— Послушай, сестрица, нравится тебе это или нет, но Элиазар — твой жених, скоро будет твоим мужем… И не затем я так долго и трудно шел к этому союзу, чтобы ты все разрушила!

— Цыплят по осени считают, братец, а они пока что еще не вылупились. У меня на руке только одно кольцо, и оно — не венчальное!

И все же, несмотря на такие свои слова, Петра сильно обрадовалась, когда младший Берестейн (возможно, по наущению отца) предложил ей с сестрой и братьями куда-нибудь вместе выбраться: уж слишком оказался велик соблазн покинуть на несколько часов домашнее заточение, пусть даже в обществе Элиазара.

Сестры целыми днями увлеченно обсуждали, куда бы отправиться. Поначалу выбор пал на Лейденский университет, где в анатомическом музее были собраны разные интересные предметы, такие, как китовый пенис, египетская мумия и набитые соломой чучела тигров, — но сын Паулюса резко осудил это предложение, сочтя его оскорбительным для религии. Тогда заговорили об амстердамском Принсенграхт[45], «канале принцев», потом — о ярмарке с гуляньем в Заандаме, где среди прочих чудес обещали показать лошадь, умеющую считать, и пчел, выполняющих приказы хозяина. На этот раз воспротивился Виллем, убежденный, что подобные развлечения не подходят молодым девицам. В конце концов сошлись на поездке в Алкмар, одной из достопримечательностей которого был карильон на Палате мер и весов.[46] Паулюс тоже собрался в путь, так что пришлось в недальнюю поездку ехать в двух каретах с двумя возницами.

Поначалу атмосфера в экипаже, где ехали Яспер, Элиазар и девушки, была весьма прохладной, разговор шел вяло: каждый старательно избегал тем, которые кого-нибудь могли бы задеть, предпочитая им самые общие, напрочь лишенные остроты: мужчины беседовали о войне и политике, дамы — о религии и вязании. Однако вливавшийся в окна живительный сельский воздух, столь отличный от затхлого харлемского, постепенно взбодрил сидевших у окон Яспера и Элиазара, их настроение передавалось соседкам, и к тому моменту, когда кареты остановились на Весовой площади у алкмарского карильона, компания совсем развеселилась.

Паулюс и его молодые попутчики долго любовались неподвижными колоколами, потом слушали, как они вызванивают знакомые мелодии, и с удовольствием подпевали. Элиазар не упустил случая поухаживать за Петрой, понимая, что здесь ей от него деться некуда, — правда, когда попытался для начала ухватить ее за руку, ему это не удалось: девушка увернулась. Тогда он принялся болтать всякий вздор про карильоны, разъясняя, каким образом в современных механизмах с помощью барабана приводятся в действие молоточки, как они ударяют по колоколам[47] и как после отливки колокола шлифуется металл, чтобы поменять тембр. Это была не просто ахинея, это была скучнейшая ахинея, Петра, не выдержав пытки, бросила лектору улыбку — будто медяк нищему — и добилась своего: младший Берестейн вообразил, что он снова в милости у невесты, и умолк довольный.

Вскоре ректор дал Виллему понять, что хотел бы поговорить с ним наедине, но вместо того, чтобы отойти в сторонку от карильона, они подошли к инструменту поближе, чтобы перезвон заглушал их слова.

— Semper Augustus! — без предисловий объявил Паулюс, подняв брови и воздев указательный палец так, словно произносит заклинание.

Виллем подумал, что Паулюс хочет с помощью такой ерунды проверить, знает ли он латынь, и с легкостью перевел:

— «Вечно священный». О чем речь-то?

— О цветке, Виллем! О тюльпане. О самом редком, самом дорогом, самом желанном тюльпане. Я из тех немногих, кому удалось полюбоваться им в цветниках Адриана Пау[48] , сеньора Хеемстеда и хранителя Большой Печати Голландии! Этот важный господин увлекся тюльпанами, но вместо того, чтобы разводить, как мы, цветы всех оттенков, решил выращивать только один сорт, роскошный, великолепный Semper Augustus!

— Но если им одним заполнен целый сад, наверное, в нем нет ничего особенного?

Ректор так скривился, будто Виллем произнес нечто кощунственное.

— Ничего особенного? Надо же такое сказать! Никому не ведомо, сколько сейчас растет этих Augustus на грядках или клумбах, по той простой причине, что никто его сроду на торгах не видывал! Похоже, во всей стране и дюжины экземпляров не найти, а за пределами Голландии даже знатокам он неизвестен. О нем ходят самые невероятные слухи. Некоторые говорят, будто все цветы принадлежат одному-единственному человеку, который ни за какую цену не отдаст ни единой луковицы, зато другие утверждают, что прямо здесь, в Алкмаре, во время большого прошлогоднего аукциона Semper Augustus был продан за тринадцать тысяч гульденов!

Судьбе было угодно, чтобы молоток ударил по самому большому из колоколов карильона в то самое мгновение, когда Паулюс назвал цену. Сорвались голуби с вышки, содрогнулась мостовая, у Виллема зазвенело в ушах, — и ему показалось: это не от мощного звука, не от гулкой ноты — с оглушительным звоном посыпались тринадцать тысяч флоринов.

— Дело в том, Виллем, — чуть понизив голос, продолжал Берестейн, — что Semper Augustus — не просто первый среди тюльпанов, всех и вся превосходящий своей красотой, он также и самый роскошный и самый ценный!

— Да как же цветок должен выглядеть, чтобы его так домогались?

— Он немного напоминает Rosen, но куда изысканнее: в том месте, где чашечка соединяется со стеблем, она ровно-синяя, а затем венчик, округляясь, то и дело меняет оттенки — от белоснежного до бледно-желтого с алыми крапинками. Кроме того, по всем шести лепесткам снизу доверху тянутся узкие язычки кроваво-красного пламени… Истинное сокровище этот цветок!

По ходу описания Semper Augustus ректор легкими движениями намечал в воздухе рисунок лепестков, словно касаясь их кончиками пальцев, а как только договорил, огляделся и воровато спрятал руки в рукава:

— Довольно, я и так наболтал слишком много: если бы кто-то из местных тюльпанщиков понял, о чем я тут говорю, нас бы выследили и, вполне возможно, убили! Закончим с этим, Виллем… Ты помнишь гуашь, которую когда-то принес вам Эрнст Роттеваль, мой кучер?