— Хочу, чтобы у меня был секретарь!

— Что за нелепые фантазии? Зачем тебе секретарь?

— Чтобы вел мои счета и ходил на торги…

— У меня самого нет секретаря.

— А у меня пусть будет! Мессир, завтра Рождество, проявите великодушие!

Регент минутку поколебался, решая, стоит ли исполнять эту прихоть возлюбленного, попытался подсчитать, во что ему обойдется секретарь для Виллема, но желание не давало ему покоя, он бросил подсчеты, прохрипел: «Идет!» — и навалился на молодого человека со всей яростью распаленной унижением любви.

Той зимой в семье Деруик многое стало не так, как прежде. И дело даже не в том, что братья пошли работать, дело в том, что они пропадали там целыми днями и дома почти не бывали.

Дом, где еще недавно звучали мужские шаги, где, дымя трубкой, постоянно читал нотации старший и бездумно препирался со всеми подряд младший, внезапно стал казаться пустым и унылым. Тишина словно покрыла пылью все вокруг: голоса звучали приглушенно, девушки старались не зазвенеть ложечкой в чашке, не наступить на скрипучую половицу… Никому и в голову бы не пришло раздувать огонь в камине до тех пор, пока не начнут завывать мехи, — так любил развлекаться зимними вечерами Корнелис, — и даже стук игральных костей в воцарившемся здесь безмолвии казался непомерно громким.

День за днем сестры Деруик открывали для себя, сколь волнующим может быть одиночество девиц, которыми перестают руководить отец или братья. Не то чтобы они поняли, как приятно хозяйничать в доме под благодушным присмотром Фриды, у которой не хватало ни ума, ни времени следить, чем ее девочки заняты, — нет, Петра и Харриет испытывали, скорее, такое же возбуждение, какое охватывает запряженную лошадь, когда чуть отпустят поводья и ей кажется, будто она вырвалась на свободу Особенно старшая из сестер. Петра считала, что день без братьев должен быть заполнен развлечениями, она внезапно осознала: все, что Виллем до сих пор запрещал — разные вылазки, игры, встречи… — теперь и возможно, и доступно!

— Харриет, вот уже несколько недель Виллем не только на порог не пускает Эрнста Роттеваля, но даже близко к дому не разрешает ему подходить. А тебе ведь известно, какие чувства связывают меня с этим молодым человеком и насколько полная близость установилась между нами?

Последние слова, подчеркнутые выразительным движением бровей, не оставляли сомнений в том, что более тесной близости не бывает, но Харриет, не обращая внимания на похвальбу сестры, лишь подтвердила кивком: да, мол, она посвящена в тайну.

— Ну так вот — не пора ли нам принимать его здесь?

— Кого? Кучера? — вот тут Харриет была ошеломлена всерьез.

— Эрнст не только вожжи в руках держит! — отпарировала старшая. — Он даже не просто лакей господина Берестейна, он, можно сказать, его доверенное лицо… И он понемножку откладывал деньги из своего жалованья, а теперь хочет вложить свои сбережения в мельницы. И, между прочим, как раз сейчас хозяин мельницы для мела и красок в Заандаме ищет компаньона. Неужели ты думаешь, что я выйду за конюха, который только то и делает, что разгребает навоз?

— Ты собираешься за него замуж?! — у младшей дыхание перехватило. — Эрнст — та блестящая партия, о которой ты мечтала?!

— Почему бы и нет? — огрызнулась Петра, оскорбленная пренебрежительным отношением сестры к молодому человеку.

Как жалела потом старшая сестра, что открыла свою тайну Харриет! Пустоголовая девчонка может теперь нечаянно ее выдать, а может, чтобы угодить Виллему, и попросту на нее донести. Петра не только больше не предлагала пригласить Эрнста Роттеваля в дом на Крёйстраат, но и вообще ни словом о нем не упоминала. Однако видеться влюбленные не перестали: они по-прежнему назначали свидания в украшенной гербом карете ректора и уже не использовали как благовидный предлог еженедельную церковную службу — они встречались каждый день, уславливаясь при расставании о завтрашнем месте встречи и часто место встречи меняя, чтобы не вызвать подозрений. Петру все это вполне устраивало, но Эрнст, которому не очень-то легко было всякий раз брать хозяйскую карету, искал другой выход.

— Петра, так мы с тобой все время в опасности! А что, если я попросту пойду к твоему брату и посватаюсь? Как ты думаешь, неужели откажет?

— Скорее зарежет!

— Но должно же быть хоть какое-то средство улестить твоего брата… В конце концов, он ведь неплохой человек.

— Конечно! Стань богатым, сделайся знатным — и увидишь Виллема у своих ног! Признание в обществе — вот идол, которому он поклоняется и которому все приносит в жертву.

Младшая сестра единственная из всей семьи сиднем сидела в четырех стенах, и у нее трудности были другие. Ее терзала зависть к Петре, причем она даже не тому завидовала, что у Петры завелся дружок, а тому, что сестра вдыхает не только спертый воздух дома на Крёйстраат. Ей самой тут обрыдло все, и прежние занятия — собирать гербарий или лепить фигурки из влажного сахара — виделись теперь чересчур детскими. А после того как Виллем убедил ее, что от чтения барышни засыхают, превращаются в святош и остаются в конце концов старыми девами, ей и книги опротивели.

Но чем же, в таком случае, ей заняться? Этак ведь, оставшись наедине с Фридой, просто уснешь от скуки! Харриет хваталась за одно, за другое, за третье — и бросала: от всего брала тоска. То она перебирала струны лютни, пока не онемеют пальцы, то, утомляя глаза, складывала стихи, то пыталась сделать еще несколько стежков в незаконченной вышивке, то приставала к служанке, чтобы та позволила постирать или почистить овощи — напрасно старалась: Фрида своих дел не уступала… Испробовав таким образом за день все возможные развлечения и ни на одном не остановившись, она плюхалась в кресло, куталась в черную шаль, которая делала ее похожей на старуху, и, поставив ноги на грелку с раскаленными углями, сидела до темноты и глядела в окно на сад — вернее, на открывавшийся ей сквозь частый свинцовый переплет уголок сада, а когда, побежденная скукой и безмолвием, погружалась в конце концов в дремоту, эта картинка так и стояла перед ее глазами, даже и под смеженными веками.

Ближе к вечеру скрипела калитка, сестра и братья, перед тем как войти, сбивали у порога налипший на подметки снег, она всякий раз от неожиданности вскрикивала, прижимая руку к груди: «Кто там?» — и даже когда вошедший ласково откликался: «Я тебя напугал, сестренка?» — вздрагивала: ей чудилось, будто холодный ветер врывается в дом вместе с Петрой, Виллемом или Яспером, как вламывается в мирное жилище полк солдат…

Девочка так подолгу смотрела в окно, что у нее сильно развилось и до того присущее ей свойство истинных созерцателей — впередсмотрящих, часовых, смотрителей маяков: редкостная наблюдательность. Теперь она замечала мельчайшие перемены во всех без разбору живых существах и предметах. Это она первой обратила внимание на посудный шкаф: «Поглядите, как он накренился — ножка стала совсем трухлявая!» Она же рассказала всем, что за обшивкой потолка поселился сурок, а белка, обжившая высокий орешник, нисколько не боится зимы… Но главное — она раньше других почувствовала неладное в семье, уловила тайное недовольство, из-за которого тишина за воскресными ужинами казалась напоенной ядом.

Отъезд Корнелиса дети переживали тяжелее, чем их предки — все испытания, выпавшие на долю семьи со времен бегства из Франции. Отца нет дома — и у детей словно скелет вынули, оставив плоть без опоры, а ум — в смятении. Теперь надо было без него просыпаться, без него обедать, без него вести хозяйство… Не звонил на рассвете колокольчик, никто не тревожил их покой — и они из-за этого нередко опаздывали. Никто не звал к столу, каждый приходил, когда хотел, и ел, пока не насытится, один вставал из-за стола, другой только садился — будто в трактире. Даже религиозным долгом они теперь пренебрегали: некому было читать псалмы, некому слушать. Осталась в обиходе разве что молитва перед едой, да и ту проговаривали настолько рассеяно и невнимательно, таким слабым голосом, что, может, и