лучше всего — золото.
В ансамбле Мод были только девушки. Они играли новую музыку под названием джаз. Фиц, увидев ее здесь, пришел бы в ужас, но ей эта работа нравилась. Она всегда восставала против ограничений, которые накладывало ее воспитание. Повторение одних и тех же мелодий вечер за вечером могло бы и наскучить, но, несмотря на это, в ее душе просыпалось что-то загнанное глубоко внутрь. Она поводила плечиком, сидя на своем крутящемся стуле, и стреляла глазами, оглядывая посетителей.
В полночь начиналось ее сольное выступление, она играла и пела песни, ставшие популярными благодаря негритянским певцам — как, например, Альберта Хантер, — которые она выучила, слушая пластинки на граммофоне владельца клуба. В афише ее анонсировали как «Миссисипи Мод».
В паузе между номерами к роялю, пошатываясь, подошел посетитель и спросил:
— А не могли бы вы сыграть «Горестный блюз»?[29]
Она знала эту песню — известный хит, который пела Бесси Смит.
— Может, и могла бы, — сказала она, начиная наигрывать аккорды блюза в ми-бемоль. — А сколько я за это получу?
Он протянул купюру в миллиард марок.
Мод рассмеялась.
— Этого не хватит и на один такт, — сказала она. — А иностранной валюты у вас нет?
Он дал ей долларовую бумажку.
Она взяла деньги, сунула в рукав и заиграла «Горестный блюз».
Мод ликовала: у нее был доллар, это же триллион марок! И все же ей было немного горько, и блюз звучал вполне искренне: для женщины с ее прошлым научиться выпрашивать чаевые — это достижение, но сам процесс был унизителен.
После выступления тот же посетитель нагнал ее по дороге в гримерную.
— Не хочешь ли позавтракать со мной, крошка? — спросил он, положив руку ей на бедро.
Редкий вечер проходил без того, чтобы ее не облапали, хотя в свои тридцать три она была старшей в ансамбле: в основном вокруг были девочки по девятнадцать-двадцать лет. Но когда это случалось, устраивать скандал было нельзя. Следовало мило улыбнуться, ласково убрать с себя мужскую руку и сказать: «Не сегодня, сэр». Но это не всегда выглядело достаточно убедительно, и другие девушки научили Мод более действенному способу.
— Только у меня на лобке вошки, — сказала она, — это вас не смущает?
Ухажера как ветром сдуло.
Прожив здесь четыре года, Мод говорила по-немецки непринужденно, а работая в клубе, набралась и вульгарных словечек.
Клуб закрывался в четыре часа утра. Мод сняла грим и переоделось в уличную одежду. Она зашла на кухню и попросила кофейных зерен. Повару она нравилась, и он насыпал ей немножко в бумажный кулечек.
Музыкантам платили наличными каждую ночь после выступления. Все девчонки ходили с большими сумками, чтобы положить в них пачки денег.
Выходя из клуба, Мод прихватила оставленную посетителем газету: Вальтер почитает. Они не могли себе позволить покупать газеты.
Из клуба она пошла прямиком в булочную. Хранить деньги было опасно: к вечеру вполне могло оказаться, что всех денег не хватит и на одну буханку… У лавки уже ждали на холоде несколько женщин. В половине шестого булочник открыл дверь и написал мелом на доске новые цены. Сегодня буханка черного хлеба стоила сто двадцать семь миллиардов марок.
Мод купила четыре буханки. Сразу все они не съедят, но это не важно. Черствый хлеб можно покрошить в суп, а бумажные купюры — нет.
Домой она вернулась в шесть. Немного позже она оденет детей и отведет на весь день к дедушке с бабушкой, чтобы она могла поспать. А сейчас у нее оставалось около часа для Вальтера. Это было лучшее время суток.
Она приготовила завтрак и принесла поднос в спальню.
— Смотри! — сказала она. — Свежий хлеб, кофе… и доллар!
— Умница! — сказал он, целуя ее. — Что мы купим? — Он поежился в своей пижаме. — Нам нужен уголь…
— Спешить некуда. Если хочешь, можно пока его не тратить. На следующей неделе он будет стоить столько же. А если ты замерз, я тебя погрею.
— Ну, иди сюда, — улыбнулся он.
Она разделась и забралась в постель.
Они ели хлеб, пили кофе и занимались любовью. И это было так же прекрасно, хоть и не так долго, как первое время, когда они были вместе.
Потом Вальтер читал газету, которую она принесла.
— С мюнхенским переворотом покончено, — сказал он.
— Насовсем?
Вальтер пожал плечами.
— Поймали лидера. Адольфа Гитлера.
— Это глава партии, в которую вступил Роберт?
— Да. Его обвиняют в государственной измене. Он в тюрьме.
— Хорошо, — сказала с облегчением Мод. — Слава богу, что все кончено.
Глава сорок вторая
В три часа пополудни накануне дня всеобщих выборов граф Фицгерберт поднялся на помост перед муниципалитетом Эйбрауэна. Он был в утреннем сюртуке-визитке и в цилиндре. С передних рядов, от консерваторов, раздались крики поддержки, но остальная толпа засвистела. Кто-то бросил скомканную газету, и Билли сказал:
— Ребят, ну не надо так. Пусть говорит.
Серый зимний день казался еще темнее от низких облаков, и на улицах уже горели фонари. Шел дождь, но толпа собралась большая, человек двести или триста, в основном шахтеры в своих шахтерских шапках, да впереди виднелось несколько котелков, и то здесь, то там под зонтиком стояли женщины. По краям толпы на мокрых булыжниках мостовой играли дети.
Фиц выступал в поддержку действующего члена парламента, Персиваля Джонса. Он начал говорить о пошлинах. Билли это вполне устраивало. О пошлинах Фиц мог рассуждать хоть целый день, не задевая за живое жителей Эйбрауэна. Теоретически это был камень преткновения на этих выборах. Консерваторы предлагали покончить с безработицей, подняв пошлины на ввоз товаров, чтобы защитить британского производителя. Это объединило либералов-оппозиционеров, так как их изначальным лозунгом была свободная торговля. Лейбористы соглашались, что пошлины не решат проблему, и нужна государственная программа занятости, чтобы обеспечить работой тех, кто ее не имеет, увеличив одновременно количество лет на образование, чтобы предотвратить появление еще более юных на и так переполненном рынке труда.
Но на самом деле вопрос заключался в том, кто будет у власти.
— Чтобы поощрить трудоустройство в области сельского хозяйства, правительство консерваторов будет производить выплаты в количестве один фунт за акр каждому фермеру — при условии, что он платит своим работникам по тридцать шиллингов в неделю или больше, — сказал Фиц.
Билли покачал головой, ему было одновременно смешно и досадно. С какой стати давать деньги фермерам? Они же не голодают! В отличие от рабочих, оставшихся без работы.
Стоявший рядом с Билли отец сказал:
— С такими речами он голосов в Эйбрауэне не наберет.
