границе Германии стояла шестимиллионная русская армия. Мы забыли, как Франция отказалась объявить нейтралитет… — Тут на Мод зашикали. («Говоря людям, что все не так просто, как им кажется, одобрения не дождешься», — с горечью отметила Этель.) — Я не говорю, что Германия ни в чем не виновата! — крикнула Мод. — Я говорю, что не виноватых нет! Я говорю, что мы воюем не ради стабильности в Европе, не ради справедливости для бельгийцев, не ради того, чтобы наказать Германию за милитаризм. Мы воюем, потому что слишком гордые и не желаем признать, что совершили ошибку!

Поднялся и попросил слова солдат в форме, и Этель с гордостью узнала Билли.

— Я был в битве на Сомме, — начал он, и в зале стало тихо. — Я хочу рассказать вам, почему мы понесли такие большие потери…

Голос у него звучный, как у отца, подумала Этель. И его же спокойная, уверенная манера говорить. Он мог бы стать прекрасным проповедником.

— Наши командиры нам сказали, что наступление будет не опаснее, чем прогулка по парку. Нам сказали, что наша артиллерия разрушила вражеские позиции, сравняла с землей окопы и уничтожила блиндажи, и когда мы окажемся на линии их укреплений, то увидим лишь мертвых немцев.

Этель заметила, что он обращается не к людям на кафедре, а смотрит вокруг, обводя зал внимательным взглядом, убеждаясь, что все глаза прикованы к нему.

— Почему они нам так говорили? — спросил Билли, глядя прямо на Фица. — Почему нам говорили неправду? — Этель увидела, что Фиц помрачнел. Ей было известно, что для людей высшего общества нет оскорбления хуже, чем обвинение во лжи. Билли это тоже было известно. — Позиции немцев не были разрушены, — бросил Билли в притихший зал. — Мы об этом узнали, попав под пулеметный огонь.

На этот раз реакция аудитории была довольно бурной.

— Позор! — выкрикнул кто-то.

Фиц встал, чтобы ответить, но Берни сказал:

— Лорд Фицгерберт, подождите, прошу вас. Дайте закончить предыдущему оратору.

Фиц сел, качая головой.

— Стали наши командиры проверять, какой урон в действительности нанесла наша артиллерия позициям противника? — выкрикнул Билли. — Может быть, выслали разведку, самолеты? И если нет, то почему?

Придя в ярость, Фиц вскочил. В зале кто захлопал, а кто и засвистел.

— Вы не понимаете! — начал он. Но голос Билли заглушил его.

— А если они знали правду, — выкрикнул он, — то почему нам говорили другое?

Фиц начал кричать, половина зрителей свистели и скандировали. Но голос Билли был все еще слышен.

— Я задам один простой вопрос! — прогремел он. — Наши командиры дураки или лжецы?

Этель получила письмо на дорогой гербовой бумаге, надписанное крупным, уверенным почерком Фица. Он не упоминал о собрании в Олдгейте, но приглашал ее на следующий день, во вторник, 19 декабря, в Вестминстерский дворец, где можно с галереи в Палате общин послушать первую речь Ллойда Джорджа в качестве премьер-министра. Этель разволновалась. Она никогда не думала, что окажется в Вестминстерском дворце, не говоря уже о том, чтобы слушать речь своего кумира.

— Почему, ты думаешь, он тебя пригласил? — спросил вечером Берни, по обыкновению задавая самый важный вопрос.

У Этель не было ответа, который выглядел бы правдоподобно. Фицу не была свойственна чистосердечная доброта. Он умел быть щедрым, когда это было ему зачем-то нужно. И Берни проницательно интересовался, не хочет ли он чего-то взамен.

Берни руководствовался скорее рассудком, чем интуицией, он чувствовал, что между Фицем и Этель существует какая-то связь, и в ответ на это его собственное поведение стало чуть больше напоминать поведение влюбленного. В этом не было ничего показного, потому что он не был показушником, но при прощании он удерживал ее руку чуть дольше, чем следовало, подходил чуть ближе, чем ей было удобно, при разговоре гладил ее по плечу и поддерживал под локоток, когда им случалось вместе идти по лестнице или выходить из автобуса. Почувствовав, что стало небезопасно, Берни инстинктивно делал жесты, означавшие, что она принадлежит ему. К несчастью, ей было трудно при этом не морщиться. Фиц напомнил ей обо всем том, чего она не чувствовала по отношению к Берни.

Во вторник Мод пришла в редакцию в половине одиннадцатого, и они бок о бок проработали все утро. Пока Ллойд Джордж не произнес свою речь, передовицу нового выпуска Мод писать не могла, но в газете было еще многое другое: вакансии, приглашения нянь на работу, полезные советы доктора Гринворда, касающиеся детского и женского здоровья, а также рецепты и письма.

— Фиц после собрания вне себя от ярости, — сказала Мод.

— Я говорила, что ему зададут жару.

— Это неважно, но Билли назвал его лжецом.

— А ты уверена, что он злится не потому, что Билли в споре одержал верх?

— Ну… может быть, — невесело улыбнулась Мод.

— Надеюсь только, он не заставит Билли за это ответить.

— Не заставит, — твердо сказала Мод. — Это значило бы нарушить слово.

— Хорошо, если так.

Они пошли на ланч в кафе на Майл-Энд-роуд. «То, что надо шоферу!» — гласила вывеска, и шоферов грузовиков, действительно, было полно. Персонал кафе радостно приветствовал Мод. Они взяли пирог с мясом и устрицами — мяса в пироге было мало, и его смешивали с дешевыми устрицами.

Потом они сели на автобус, идущий в Вест-Энд. Этель взглянула на огромный диск Биг-Бена и увидела, что уже половина четвертого. Выступление Ллойда Джорджа должно было начаться в четыре. В его власти было покончить с войной и спасти миллионы жизней. Сделает ли он это?

Ллойд Джордж всегда боролся за рабочего человека. Перед войной он вел борьбу с палатой лордов и королем за то, чтобы ввести пенсию по старости. Этель знала, как много это значило для стариков, у которых не было за душой ни гроша. В первый день, когда стали выплачивать пенсии, она видела, как бывшие шахтеры — когда-то сильные мужчины, а теперь согбенные старики с дрожащими руками, — не скрываясь, плакали от радости: теперь им не придется жить в нищете. Тогда-то Ллойд Джордж стал кумиром рабочего класса. А палата лордов собиралась потратить эти деньги на королевский флот.

«Я могла бы написать ему сегодняшнюю речь, — подумала Этель. — Я бы сказала: „Бывают моменты в жизни человека и в жизни народа, когда было бы правильно сказать: „Я сделал все, что мог, большего сделать не могу, поэтому оставляю попытки и буду искать новый путь“. Час назад я приказал прекратить огонь по всей английской линии фронта во Франции. Господа, пушки смолкли“».

Это было возможно. Французы пришли бы в ярость, но им тоже пришлось бы прекратить огонь — или быть готовыми к тому, что Великобритания заключит сепаратный мир, а их тогда ожидало бы неминуемое поражение. Франции и Бельгии будет тяжело принять мирный договор, — однако не тяжелее, чем потерять еще миллионы жизней.

Это будет демонстрация искусства государственного правления. Скорее всего — и финал политической карьеры Ллойда Джорджа: никто не станет голосовать за человека, проигравшего войну. Но зато какой это выход!

Фиц ждал в центральном вестибюле. С ним был и Гас Дьюар. Вне сомнения, он не меньше остальных жаждал узнать, как ответит Ллойд Джордж на мирную инициативу.

По длинной лестнице они поднялись в галерею и заняли свои места над залом заседаний. Справа от Этель сидел Фиц, слева — Гас. Внизу рядами стояли скамьи, обтянутые зеленой кожей. По обе стороны зала почти все места были заняты, за исключением нескольких мест в первом ряду, которые традиционно оставляли для кабинета министров.

— Все члены парламента исключительно мужчины, — громко сказала Мод.

— Тише, пожалуйста! — прошипел капельдинер, одетый в официальный придворный костюм, включая бархатные брюки до колена и белые чулки.

Какой-то рядовой член парламента пытался говорить, но его вряд ли кто-либо слушал: все ждали нового премьер-министра. Фиц тихо сказал Этель: