— Так, огляделся немного, — ответил я. — Тут и смотреть особенно не на что.

— Одни Цветы — и все, — подтвердил Таппер.

Он утер подбородок, сосчитал пальцы на руке, потом пересчитал сызнова, проверяя, не ошибся ли.

— Таппер!

— Чего?

— Тут что же, всюду так? По всей этой Земле? Больше ничего нету, одни Цветы?

— Иногда еще разные приходят.

— Кто — разные?

— Ну, из разных других миров. Только они опять уходят.

— А какие они?

— Забавники. Ищут себе забаву.

— Какую же забаву?

— А я не знаю. Просто забаву.

Таппер отвечал хмуро, уклончиво.

— А больше здесь никто не живет, кроме Цветов?

— Никого тут нету.

— Ты разве всю эту Землю обошел?

— Они мне сами сказали. Они врать не станут. Они не то, что милвиллские. Им врать ни к чему.

Двумя сучьями он сдвинул глиняный горшок с пылающих угольев в сторонку.

— Помидоры, — сказал он. — Любишь помидоры?

Я кивнул; он опустился на корточки у огня, чтоб лучше следить за своей стряпней.

— Они всегда говорят правду, — вновь начал Таппер. Они и не могут врать. Так уж они устроены. У них вся правда внутри. Они ею живут. Им и ни к чему говорить неправду. Ведь люди почему врут? Боятся, вдруг им кто сделает больно, плохо, а тут никого плохого нет, Цветам никто зла не сделает.

Он задрал голову и уставился на меня с вызовом — дескать, попробуй, поспорь.

— Я и не говорил, что они врут, — сказал я. — Пока что я ни в одном их слове не усомнился. А что это ты сказал: у них правда внутри? Это ты про то, что они много знают?

— Да, наверно. Они много — много всего знают, в Милвилле никто такого не знает.

Я не стал возражать. Милвилл — это прошлое Таппера. В его устах Милвилл означает человечество.

А он опять принялся пересчитывать пальцы. Сидит на корточках, такой счастливый, довольный, в этом мире у него совсем ничего нет — но все равно он счастлив и доволен.

Поразительна эта его способность общаться с Цветами! Как мог он так хорошо, так близко их узнать, чтобы говорить за них? Неужели этому слюнявому дурачку, который никак не сосчитает собственных пальцев, дано некое шестое чувство, неведомое обыкновенным людям? И этот дар в какой — то мере вознаграждает его за все, чего он лишен?

В конце концов, человеческое восприятие на редкость ограниченно: мы не знаем, каких способностей нам не хватает, и не страдаем от своей бедности именно потому, что просто не в силах вообразить себя иными, одаренными щедрее. Вполне возможно, что какой — то каприз природы, редкостное сочетание генов наделили Таппера способностями, недоступными больше ни одному человеку, а сам он и не подозревает о своей исключительности, не догадывается, что другим людям недоступны ощущения, для него привычные и естественные. Быть может, эти сверхчеловеческие способности под стать тем, непостижимым, которые таятся в лиловых Цветах?

Деловитый голос, по телефону предлагавший мне заделаться дипломатом, сказал, что меня рекомендовали наилучшим образом. Кто же? Уж не этот ли, что сидит напротив, у костра? Ох, как мне хотелось его спросить! Но я не посмел.

— Мяу, — подал голос Таппер. — Мяу, мя — ау!

Надо отдать ему справедливость, мяукал он как самая настоящая кошка. Он мог изобразить кого угодно. Он всегда неутомимо подражал голосам разного зверья и птичья и достигал в этом истинного совершенства.

Я промолчал. Он, видно, опять ушел в себя и, может быть, попросту забыл обо мне.

От горшка, стоявшего на угольях, шел пар, в воздухе дразняще запахло едой. На востоке, низко над горизонтом, проглянула первая вечерняя звезда, и снова меж треском угольев и мяуканьем Таппера я ощутил мгновенья тишины — такой глубокой, что, как вслушаешься, кружится голова.

Страна безмолвия, огромный вечный мир тишины — ее нарушают лишь вода, ветер да слабые, жалкие голоса пришельцев, чужаков вроде меня и Таппера. Хотя Таппер, наверно, больше не чужак, он стал своим.

Я остался в одиночестве: тот, кто сидит напротив, отгородился и от меня, и от всего окружающего, замкнулся в убежище, которое сам для себя построил; там он совсем один, охраняемый накрепко запертой дверью, — только он один и может ее отпереть, больше ни у кого нет ключа, никто и не представляет, с каким ключом к ней подступиться.

В одиночестве и молчании я ощутил Лиловость — смутный, едва уловимый дух и облик хозяев планеты. Веет словно бы и дружелюбием… но оно какое — то пугающее, будто к тебе ластится огромный, свирепый зверь. И становится страшно.

Экая глупость. Испугаться цветов!

Тапперов кот, одинокий, потерянный, скитается во тьме, в унылых, оплаканных дождем лесах некоей страны чудовищ, и тихонько, жалобно мяучит, тщетно отыскивая путеводную нить в этом мире неведомого.

Страх отступил за пределы тесного светлого круга от костра. Но Лиловость по — прежнему здесь, на холмах — затаилась и подстерегает.

Враг? Или просто — нечто чуждое, непонятное?

Если это враг, то грозный, безжалостный и неодолимый.

Ведь растительное царство — единственный источник энергии, питающей царство животных.

Только растения способны уловить, преобразить и сохранить про запас то, без чего нет жизни. И только пользуясь энергией, накопленной растениями, могут существовать животные и люди. Если растения умышленно погрузятся в сон или станут несъедобными, все живое, кроме них, погибнет.

А эти Цветы опасно переменчивы. Они могут обернуться каким угодно растением, тому свидетельство — огород Таппера и деревья, что растут ему на топливо. Эти оборотни могут стать деревом и травой, колосом, кустом и лианой. Они не просто прикидываются, нет они и вправду превращаются в любое другое растение.

Что, если им откроют доступ на нашу Землю, на планету людей, а за это они предложат заменить наши деревья другими, лучшими… или это будут те же, издавна знакомые дубы, березы и сосны, только они станут быстрей расти, поднимутся стройней и выше, дадут больше тени и лучшую древесину, лучший строевой лес… Допустим, Цветы заменят нашу пшеницу другой, лучшей — урожаи станут богаче, зерно полновеснее, этой пшенице не страшны будут ни засуха, ни иные напасти. Допустим, будет заключен такой уговор: Цветы заменят все земные растения — все овощи и травы, все злаки и деревья — и дадут людям больше пищи с каждого поля и каждой грядки, больше дров или досок от каждого дерева, больше пользы и выгоды от всего, что растет.

В мире не станет голода, всего будет в избытке, ведь Цветы могут дать человеку все, что ему нужно.

Мы привыкнем полагаться на них, от них, от их верности уговору будет зависеть все хозяйство и самая жизнь человечества — и тогда человечество в их власти! А если они вдруг снова превратятся из пшеницы, кукурузы, травы во что — нибудь другое? Они разом обрекут всю Землю на голодную смерть. Или внезапно станут ядовитыми — и смогут убивать мгновенно, это все — таки милосерднее. А если к тому времени они по — настоящему возненавидят людей? Разве они не могут наполнить воздух какой — нибудь тлетворной пыльцой, столь пагубной для всего живого на Земле, что смерть, когда она наконец настанет, покажется желанным избавлением?

Или, предположим, люди не захотят пустить их на Землю, но они все равно к нам проникнут… люди