него не было друзей, не было врагов, не было любимых и тех, кто любил бы его, не было людей, которым он нужен не как работник, а просто — по-человечески. Здесь это просто невозможно. Все, кто окружал его, были «машинами», слепо следующими вложенным в них командам: они выглядели одинаково, мыслили одинаково, жили одинаково… Считали себя счастливыми. Здесь не было преступности, грубости, лжи или хамства. Равно как и не было симпатий, отзывчивости, понимания, любви… Всё делалось по шаблону, так, «как положено». Все имели всё и, одновременно, не имели ничего, потому что они — бесчувственные, равнодушные, слепые овцы. Им по душе любой путь, которым приказывали идти и, что бы ни случилось, они были всегда всем довольны. Даже этой повсеместной грязью и вечной серостью, давящей на сознание нормального, мыслящего человека. Такого, как он. И он не мог сделать ничего, уже почти смирился с этим, почти привык ко всему. Но не до конца: в его душе ещё тлели угольки неприятия окружающей действительности. Он ждал, ждал какого-то решения, которое могло вот-вот прийти, возникнуть из ниоткуда, дать ответы на все вопросы и изменить ситуацию… Надеялся на это, жил с надеждой… Но решение не приходило. Он ждал его изо дня в день, но оно не появлялось. И это доставляло ему боль. Сильную боль. Он мучился этой болью. И с каждым днём всё сильнее и сильнее. Он уже не мог терпеть её. Ему хотелось кричать, выть, кататься по земле и бить по ней кулаками, но он знал, что всё это было бы напрасно. Это чужой мир, живущий по чужим законам, и он, как ни старался, не смог бы изменить его ни на толику.
С такими мыслями он шёл на работу, исполнял трудовые обязанности, возвращался обратно, ложился спать и просыпался. И всё это время терзался чувством одиночества, полного одиночества. «Как же? Как же мне вырваться отсюда?!» — эти слова звучали в его голове как дикий крик человека, сходящего с ума.
Он решил не идти сегодня на работу, поскольку больше не мог выносить своих «серых» сотрудников с постоянными улыбками на лицах. Они не уставали, или уставали, но не показывали этого. Ведь цель их жизни — в служении народу, и устать в этом служении было для них ужаснейшим проступком. Он не понимал их, а они — его. Не было уже сил слушать их повседневные разговоры о том, что каждый из них сделал для страны в своё свободное время и насколько это важно. Отличившихся всегда хвалили и помещали о них заметки в стенгазету. О нём тоже писали заметки, но не хвалебные, а уличающие в том, что своё свободное время он использует для себя. Его часто вызывали на собрания — ругали, убеждали, грозили… И, наконец, его терпение кончилось. Сегодня…
Утром проснулся и почувствовал, что не вынесет более ни дня здесь. Осознав это, вышел из дома и теперь шагал туда, куда ведут ноги. Веря, что они приведут его к выходу, и он больше никогда не утонет в грязной жиже у подъезда, не увидит эти тупые, довольные рожи, никогда не услышит фанатичные речи о самопожертвовании для народа, о том, что всё хорошо, что у всех всё есть… Не будет больше здесь, в большом безликом муравейнике… Никогда.
Автомобиль… Удар… Сильная боль… справа… Он лежал на асфальте. Не дышал…
Он хотел уйти, и ушёл. Он — Человек. Человек из Прошлого…
ноябрь 2000.
Алтарь
В костре потрескивали объятые пламенем дрова, распространяя по комнате неяркий свет и приятное расслабляющее тепло. За грубо сделанным низким столом на подушках сидели двое. Перед ними лежали ячменные лепешки, стояли глиняные чашки и кувшин.
— Плесни еще вина, Надав, — сказал один.
Второй взял кувшин, но вдруг остановился и поставил его обратно.
— Что с тобой, Надав? — удивился первый. — Я же просил тебя налить вина.
— Может хватит, Авиуд? Много пить — грех, — тихо промолвил Надав.
— Грех?! А что же такое грех?
— Человек грешит, когда делает что-то не угодное богу. Иегове не угодно, чтобы мы пили. Так говорит Моисей.
Надав сидел, смиренно сложив руки на коленях, и пристально смотрел своими большими наивными глазами на брата. Авиуд же откинулся на подушки и полулёжа, хитро прищурившись, взглянул на Надава:
— Моисей… Ты веришь ему?
— Он вывел наш народ из Египта, он дал нам Закон божий. Как можно ему не верить?!
Авиуд ухмыльнулся:
— А ты думал когда-нибудь о том, сколько лет Моисей разгуливал по пескам?! Сколько людей отправилось из-за него на «тот свет»? И объясни мне, брат, о каком законе ты говоришь?
— О Божьем, — пролепетал Надав.
При этих словах Авиуд перегнулся через стол как можно ближе к брату и медленно проговорил:
— Так их же два.
Лицо Авиуда было красным от света пламени, и глаза его горели. Надав испуганно отшатнулся.
— Один Закон Моисей прочёл людям, — продолжал Авиуд, — а другой — хранится в скинии. Я читал его.
— Нет, — попытался возразить Надав, — этого не может быть. Закон один.
— Как же! Какой Закон тебе известен? О жертвоприношениях, праздниках и истреблении иноверцев? «Жертвенники их разрушьте, столбы их сокрушите, вырубите священные рощи их…»[1] Это ты знаешь?
— Да, — ответил Надав.
— Но есть и другой Закон, который Моисей тщательно скрывает от глаз людских. А знаешь почему? Потому что сказано там: «Не убий»[2]! С таким Законом мы бы не смогли отобрать земли у других народов. Моисей понимает это и делает все, чтобы никто не узнал Первый Закон.
— Откуда же их два?
— Помнишь, Моисей разбил первые скрижали, увидев тельца? Не со зла он это сделал, не сгоряча! Уже тогда, когда он увидел народ, поклоняющийся статуе, тогда в мысли его закрался грех, желание, противоречащее написанному на плитах, которые держал он в руках. Моисей должен был разбить скрижали. И разбил, чтобы не смогли его потом упрекнуть в убийстве трех тысяч человек![3] Он прикрывался именем бога, он лгал всем — ведь Закон-то не тот!
— Моисей… лгал? — испуганно пробормотал Надав.
— Да, лгал, — кивнул Авиуд.
— Моисей лгал, — повторил Надав.
— Успокойся, братец. Налей вина.
Надав беспрекословно подчинился. Братья выпили, отломили по кусочку лепешки. Во дворе проблеяла овца.
— Теперь, Надав, ты понимаешь, что далеко не всему, произносимому Моисеем, можно верить?
— Но ведь Закон ему давал бог, — воодушевленно воскликнул Надав. — Иегова не мог дать два разных
