обязанности.
Пейдж попросил оператора соединить его по телефону с Константином Волковым. Некто, назвавшийся Волковым, снял трубку, но Пейдж сразу же понял, что это не тот человек, с которым он разговаривал у себя в консульстве. В течение дня он звонил еще несколько раз, но Волков так и не появился. Во вторник утром Пейджу сообщили, что Волков вылетел в Москву.
В Стамбуле среди сотрудников дипломатического корпуса распространился слух, что какой-то советский дипломат серьезно заболел, его пришлось доставить на машине скорой помощи на аэродром и с первым рейсом отправить в Москву.
Я в точности не знаю, что случилось с Волковым в Москве. Скорее всего его судили, а потом расстреляли. Официально сообщалось, что он заболел в Турции. Я же думаю, что ему сделали усыпляющую инъекцию, а затем, как больного, отправили домой. Это — обычная история.
Ким Филби ждал назначения на пост главы отдела секретной разведывательной службы. Это сулило бы самый большой триумф в его двухсторонней карьере. Но пока что его назначили руководителем агентов МИ-6, работающих в Советском Союзе. Он должен был также вербовать агентов и проводить подрывные операции против компартии СССР и других стран. Само собой разумеется, что он подробно информировал нас об этих операциях, которые, как пракило, осуществлялись англичанами и лишь иногда американцами. Из осторожности мы не всегда использовали его донесения для ликвидации шпионских гнезд. Если подобные действия англичан могли причинить нам большой вред, то соответствующие меры принимались немедленно, в противном случае мы ничего не предпринимали. Ведь Филби должен был показать своему начальству товар лицом. В то время Советский Союз кишел шпионами и всякого рода вредителями главным образом из местных жителей Прибалтийских республик, вошедших в состав СССР после 1940 года.
Каждый раз Филби предупреждал нас по-разному. Иногда он сообщал имя агента, иногда докладывал когда и где будет заброшен к нам парашютист или парашютистка, чтобы мы могли устроить засаду. Шпионы засылались через Прибалтийские республики, Украину, Белоруссию и Турцию. Мы заранее знали о каждой операции, проводимой с воздуха, морем или сухопутно даже в горных и труднопроходимых местах.
Англичане имели привычку забрасывать агентов с воздуха в Прибалтику, где они имели хорошо подготовленные базы. Филби подробно сообщал о каждой операции в Литве и Эстонии; они обычно были связаны с доставкой оружия, а также инфильтрацией боевиков или связников через Швецию и Прибалтику. Мы знали, кто и когда прибудет, и нейтрализовывали этих шпионов. Большинство из них арестовывалось, некоторых, однако, приходилось уничтожать — ведь шла война. Чтобы не ставить под угрозу Филби, некоторым агентам разрешали какое-то время действовать под надзором. А других мы перевербовывали, превращая в агентов-двойников. Эти операции производились настолько тонко, что англичане не сомневались в успешной работе Филби. Предел желаний Центра — увидеть его на вершине иерархического древа британской разведки. Поэтому командирам погранохраны КГБ, состав которой подбирался очень тщательно, призванным перехватывать шпионов, засылаемых Кимом Филби, давались чрезвычайно точные и строгие приказы. Любой промах в их работе мог погубить все.
К концу 1946 года профессиональное будущее Филби не вызывало сомнений. Его наградили орденом Британской империи.
Стюарт Мензис собирался уходить в отставку. Он едва ли занимал выдающееся положение как оперативный разведчик, но в высшем обществе Лондона оставался весьма заметной фигурой. Ему нравились красивые женщины, приемы, он был большим другом короля. В общем, пользовался огромным влиянием. Мензис симпатизировал Киму Филби, о котором часто говорили как о возможном его преемнике. Но Роджер Холлис, бывший в то время заместителем начальника контрразведки, считал, что, хотя Филби и заманчивая кандидатура, у него не хватает практического опыта, он — больше теоретик. И как мне представляется, в этом был прав. Поэтому Кима обошли и направили в Турцию с тем, чтобы он осуществлял оттуда операции против Советского Союза. Несомненно, руководство секретной службы хотело, чтобы Филби поднабрал там практического опыта, прежде чем поставить его на этот высокий пост.
С 1944 по 1947 годы мое время и внимание были поглощены изучением материалов, присылаемых нашими кембриджскими агентами. Я регулярно беседовал с их связными, когда те приезжали в Москву. Постепенно кропотливая работа дала мне возможность как следует узнать этих людей.
С самого начала, будучи всего лишь учеником на службе в НКВД, я с интересом читал и запоминал все, что попадало мне в руки. Я познакомился с оперативными методами наших секретных служб и стал замечать и анализировать те ошибки, которые ими допускались.
В годы войны и сразу после ее окончания кадры НКВД были очень неоднородны. Это — и опытные бывшие дипломаты, и сотрудники высокого ранга из министерства иностранных дел, и старые чекисты, каким-то образом уцелевшие во время чистки. Последние работали в органах еще со времени Октябрьской революции и в 20-х годах боролись против «бандитов», как назывались тогда «враги народа». Возможно, они были высокопринципиальны, но не очень пригодны для работы в разведке: им не хватало специальной подготовки и общей культуры. Их самый серьезный недостаток — неумение излагать свои мысли в письменном виде. Они обладали определенным политическим чутьем и вообще были далеко неглупы, но когда доходило дело до того, чтобы изложить свои соображения на бумаге, — терялись. А наше начальство все время настаивало на предоставлении письменных справок.
В архивах КГБ всегда царил полный хаос. Когда я услышал, что западные журналисты из кожи вон лезут, чтобы попасть на Лубянку в поисках сенсационных документов, касающихся деятельности КГБ в периоде 1917 по 1950 годы, то только улыбнулся. В действительности там почти ничего нет, что представляло бы для них хоть малейший интерес.
Всякий, кто знает Россию, может воспринять это как парадокс, но бюрократия стала овладевать КГБ лишь годы спустя после окончания войны, а именно в 1948–1950 годах. Это совпало с периодом прихода в органы новых сотрудников, которые получили дипломы высшей школы и думали теперь только о своей собственной карьере. Примерно в это же время советская разведка начала приходить в упадок.
Четыре года я жил жизнью обыкновенного функционера. Атмосфера на Лубянке была довольно приемлемой, и наши отношения с начальством достаточно дружескими. В полдень мы все гурьбой спускались в столовую, садились вместе, без различия званий и рангов, за столики и обедали по карточкам. Говорили о войне, спорте, девушках, бытовых проблемах, но никогда — о работе.
Изредка выдавался свободный день, и мы выезжали за город. Зимой ходили на лыжах, летом гуляли в лесу или купались в речке, иногда ездили в дом отдыха. У нас имелись свои спортивные базы и дома культуры. В 1945 году я стал победителем в соревнованиях по конькам и лыжам Первого Управления.
Вне работы мы вели обыденный образ жизни, небогатый событиями, как и большинство советских граждан в то время. Я встречался с друзьями, главным образом своими сослуживцами, знакомился с девушками, которых встречал на работе. Некоторые сотрудники вызывали у меня антипатию. Особенно один из них — известный ученый, который отвечал за работу технической службы англо-американского отдела. Он страшно раздражал меня, потому что все время старался демонстрировать перед нами свою значимость.
До войны во время школьных каникул я несколько раз ездил в Судак, где влюбился в одну девушку. Мы часто писали друг другу, но когда началась война, наша переписка оборвалась. В 1944 году, вернувшись в Москву, я решил ее разыскать. Адрес нашел быстро. Оказалось, что она живет здесь в городе с матерью- учительницей. Одетый в форму НКВД с небесно-голубыми погонами, я отправился к ней. Но девушка приняла меня очень прохладно, несомненно из-за моей формы. О возобновлении нашего знакомства не могло быть и речи.
Дело в том, что к тому времени отношение народа к сотрудникам НКВД резко изменилось. Люди встречали нас все с большей и большей антипатией. Сначала я ходил по улицам в форме, не чувствуя необходимости скрывать своей принадлежности к этой организации. Не пытался держать этого в тайне и от своих гражданских друзей. Но вскоре ситуация изменилась, хотя вопреки распространенному мнению офицерам НКВД никогда не запрещалось иметь друзей в городе.
Один из них, очень умный молодой человек, сказал мне (это был уже 1945 год), что хочет уехать из Москвы. Его решение показалось мне довольно странным, потому что тогда практически все мечтали жить в столице. Он объяснил, что не может остаться в городе из-за своего еврейского происхождения.
— Ну и что из этого? — спросил я. — В НКВД полно евреев. Мой начальник Коген — еврей, и у него
