составитель так и сыпал простыми, ясными советами, как выжить вдали от суши, предполагая, должно быть, что всякий потерпевший кораблекрушение просто обязан знать основы мореплавания. Как будто в кораблекрушения попадают одни только заправские моряки, которым вполне хватило бы компаса, карты да секстанта, чтобы понять, в какую беду они попали, и главное – найти из нее выход. Потому-то в инструкции и приводились такие советы, как: «Помните, время – то же расстояние. Не забывайте заводить часы», или «Широту в случае необходимости можно измерить пальцами». Часы у меня были, правда, теперь они на дне Тихого океана. Я потерял их во время крушения «Цимцума». Что же касается широты и долготы, да и морского дела вообще, тут мои познания ограничивались лишь тем, кто живет в море, а на то, как плавать по морю, они не распространялись. Ветры и течения были для меня загадкой. Да и звезды ничего не значили. Я не смог бы назвать ни одного созвездия. У нас в семье знали только одну-единственную звезду – солнце. Мы засветло ложились и рано вставали. В своей жизни я видел лишь несколько прекрасных звездных ночей, когда природа с помощью двух простых красок и незатейливых мазков создает величественную картину; глядя на нее, я изумлялся и, как все, сознавал свою ничтожность, хотя точно угадывал по ней определенное направление, правда, скорее духовное – не географическое. Я и не знал, что ночное небо может служить путеводной картой. Как звезды, пусть и самые яркие, могут указать мне верную дорогу, если сами они беспрерывно движутся?

И я бросил это занятие. К тому же любые сведения на этот счет вряд ли бы мне пригодились. Я и понятия не имел, как держать тот или иной курс: у меня не было ни руля, ни парусов, ни двигателя – только весла да руки, и то слабоватые. Что проку прокладывать курс, если не можешь им идти? Но даже если б и был прок, как бы я узнал, куда плыть? На запад – туда, откуда мы плыли? На восток – в Америку? На север – в Азию? Или на юг – туда, где лежат судоходные пути? Каждое направление казалось мне заманчивым и в то же время сомнительным.

Оставалось одно – положиться на волю ветра и волн. Им и решать, куда меня нести. Время стало для меня расстоянием, как и для всех смертных, – я плыл себе по течению жизни, не желая лишний раз и пальцем шевельнуть, а если и шевелил, то вовсе не ради того, чтобы измерить какую-то там широту. Только потом я узнал, что меня несло по узкой стезе – Тихоокеанскому экваториальному противотечению.

Я ловил рыбу на разные крючки и на разных глубинах, да и рыба была разная: для большой глубины использовал крючки покрупнее и грузил подвешивал побольше, а на малой глубине ловил на маленькие крючки с одним или парой грузил. Удача ко мне явно не спешила, но я неизменно радовался ей, даже если игра порой не стоила свеч. Время шло, рыба попадалась все больше мелочь, а аппетиты Ричарда Паркера росли как на дрожжах.

В конце концов самыми надежными и дорогими мне орудиями лова оказались остроги. Они собирались из трех насадок: двух полых трубок, образующих древко – одна с литой рукояткой на конце и с кольцом, к которому крепился страховочный линь, – и наконечника с крючком дюйма два шириной, острым, как игла, на конце. В собранном виде каждая острога достигала в длину пяти футов, будучи при этом легкой и крепкой, как шпага.

Сперва я ловил на открытой воде. Опускал острогу фута на четыре в глубину или около того, иногда с куском рыбы на конце в качестве приманки, – и ждал. Ждать порой приходилось часами, отчего все тело затекало и начинало болеть. Как только в нужном месте появлялась рыба, я тут же с силой рвал острогу на себя. Счет шел на доли секунды. По опыту я знал, что острогу лучше дергать наверняка, чем наудачу, потому как рыба тоже учится на опыте, – и в следующий раз она уже вряд ли попадет в одну и ту же ловушку.

Когда удача мне все же улыбалась, рыба буквально сама ловилась на острогу, напарываясь на крюк, и тут уж с моей стороны промашки быть не могло. Если же я пытался подцепить большую рыбину за брюхо или за хвост, она чаще всего срывалась с крюка и мигом уплывала прочь. Раненая, она становилась легкой добычей для хищников, которым я, получается, невольно делал подарок. Поэтому, охотясь на крупную рыбу, я старался целить ей повыше брюха, между жабрами и боковыми плавниками, тем более что рыбы инстинктивно стремятся всплыть вверх, так и норовя соскочить с крюка, – и я дергал острогу в том же направлении. Все так и было, хотя иной раз рыбу удавалось лишь легонько подцепить на острогу, а не пронзить насквозь, в результате она срывалась с крюка в воду, обдавая мне лицо брызгами. Я быстро подавил в себе брезгливость от прикосновения к морской живности. И бросил всю эту суету с заворачиванием рыбы в одеяло. Стоило рыбе выпрыгнуть из воды, как ее тут же встречал голодный охотник, готовый хватать добычу чем угодно, хоть голыми руками. Если я чувствовал, что рыба сидит на остроге некрепко, то отпускал острогу – благо она у меня всегда была привязана к плоту – и хватал рыбу руками. Хоть пальцы и не такие острые, как крючья, зато орудовать ими было куда удобнее. И тут-то завязывалась настоящая борьба – быстрая и бурная. Рыба, помимо того что она скользкая, попадалась все больше отчаянная – на моей же стороне было одно только отчаяние. Вот бы мне столько рук, как у богини Дурги: две – чтобы держать острогу, четыре – чтобы подхватывать рыбу, и еще парочку – махать топориками! Но приходилось обходиться двумя. Я продавливал рыбе глаза, просовывал руки в жабры, прижимал ей брюхо коленями, а хвост, хватал зубами – словом, чего только не выделывал, лишь бы удержать ее, покуда не дотянусь до топорика и не снесу ей голову.

Со временем я в этом изрядно поднаторел и сделался заправским рыболовом-охотником. Да и сноровки поднабрался. А с навыком пришло и чутье.

Дела у меня пошли особенно хорошо, когда я пустил в ход обрывок грузовой сетки. Как рыболовная сеть она не годилась: больно жесткая и тяжелая, да и плетение туговатое. Зато лучшей приманки было не сыскать. Она у меня свободно болталась в воде, и, когда мало-помалу обросла водорослями, рыбы слетались на нее как мухи на мед. Некоторые, мелюзга, даже поселились в ней, а другие, те же корифены, проносясь мимо, непременно притормаживали, чтобы поглядеть на невиданное поселение. Но ни местные обитатели, ни гости даже не подозревали, что в сетке спрятан крюк. В иные дни – к сожалению, их было не так много – я мог загарпунить целую прорву рыбы. Но так или иначе вылавливал больше, чем нужно, чтобы наесться до отвала и заготовить впрок; хотя ни места в шлюпке, ни веревки на плоту не хватило бы, чтоб засушить столько корифен, летучек, каранксов, груперов и макрелей, не говоря уже про мой желудок – такого количества ему было просто не переварить. Я оставлял себе столько рыбы, сколько мог, а все остальное отдавал Ричарду Паркеру. В дни такого изобилия я буквально утопал в рыбе и с ног до головы был облеплен рыбьей чешуей. Она сверкала серебром, как тилаки – божественные знаки, которые мы, индусы, наносим себе на лоб в виде ярких блесток. Если бы меня тогда увидели моряки, они бы точно решили, что я – морской бог, восседающий на престоле над своим царством, и прошли бы мимо. Славные были дни! Жаль только, их было мало.

Легче всего ловились черепахи, о чем, собственно, и говорилось в инструкции. В разделе «Охота и собирательство» про них упоминалось в главе «Собирательство». Хоть и вооруженные крепкой броней, наподобие танков, пловцы они были никудышные – слабые и неповоротливые: любую можно было спокойно ухватить за задний плавник и одной рукой. Но в инструкции ни слова не говорилось о том, что поймать черепаху – еще не значит удержать. Ее еще надо втащить на борт. А втащить на борт шлюпки стотридцатифунтовую черепаху, да еще трепыхающуюся, совсем не просто. Для эдакой работенки нужны сила и ловкость, как у Ханумана. Обычно я подтаскивал добычу к носу шлюпки, прижимая панцирем к борту, и связывал ей веревкой шею, один передний ласт и один задний. Потом принимался тянуть вверх, и так до тех пор, пока не отвалятся руки и не начнет ломить голову. С другого носового борта я намотал на гаки побольше веревки, и всякий раз, как только удавалось веревку немного выбрать, я тут же цеплял ее за гак, чтобы она не успела соскользнуть. Так, дюйм за дюймом, я и тащил черепаху из воды. На это уходила уйма времени. Помню, одна зеленая черепаха проболталась у борта два дня кряду, молотя связанной парой ласт по воде, а другой, свободной, – по воздуху. К счастью, под конец, оказавшись на краю планширя, черепаха уже сама стала невольно мне помогать. Силясь высвободить до боли вывернутые плавники, она пробовала подтянуться на них повыше; если я успевал в тот же миг дернуть за веревку, наши усилия совпадали и все складывалось как нельзя более удачно: черепаха тяжело переваливалась через планширь и соскальзывала