– Я? Ничего, – Номут легкомысленно пожал плечами.

Он переигрывал. Он это чувствовал. Ему это нравилось. И эта нервная рассеянность Архота, и эта непривычно высокая для него ставка – собственная жизнь. И эта победа. Да-да, победа! Архот-то явно смущён. Он ведь поддался на эту уловку, отдал старухе своё сердце. Теперь, поди, мается, бедняга. Растерялся. Что бы с него потребовать за старуху? Может, камень? Нет, не отдаст… ни за что не отдаст камень.

– Чего, вдруг, мне решать? Старуха просила золото. Я и дал ей золото. Только золото, – подчеркнул Номут, – А вот что ты решил?

– Подождём, – хмыкнул Архот и убрал монетку, – Пока ничего опасного не случилось. Кажется, старуха хочет собрать сердце мага. Пусть. Твою-то часть ты не отдал. Сейчас у неё только монета.

Номут мысленно выругался. Он ненавидел эту Архотовскую тупость, это наплевательское отношение к опасности. А то, что действия старой карги опасны, Номут понимал великолепно. В отличие от Архота, который никогда не просчитывал ходы противника и был готов на безрассудную ярость, толстяк всегда чуял опасность и предпочитал вести дела осторожно.

“Поэтому ты всегда был нищим”, – озверел Номут.

Но сейчас эта черта характера Архота сослужила ему добрую службу. Номут понимал, что тот сорвался с крючка и теперь не отдаст ничего. Выигрыш обернулся ничьей. Жаль…

– Говоришь, старуха умеет колдовать? Пусть. Она – не первая колдунья, к кому попало моё сердце. Говоришь, она идёт к монаху? Пусть идёт… кстати, ты его предупредил?

– Нет, – ухмыльнулся толстяк.

– Правильно, – кивнул Архот, – Эксперимент хорош только тогда, когда он чисто поставлен.

– Да и как я, по-твоему, могу его предупредить? Моих людей на восток и палками не загонишь, не то, что за деньги. А самому идти – слишком много чести, – хмыкнул Номут.

– Да-да… – задумчиво промямлил Архот, – А я, пожалуй, схожу. Делать мне сейчас всё равно нечего. Посмотрю, как ведьма возьмёт долю этого святоши…

– Ты что, решил её отпустить?

– Почему бы и нет? Заодно развлечёмся…

– А вдруг ей удастся то, что ещё никому не удавалось?

– Ну и что? – скривился Архот, – Тогда я посмотрю, что она собирается делать и поспешу к тебе.

– Зачем? – оторопел Номут.

– Где твоя хвалёная смекалка? – расхохотался собеседник, – Рано или поздно старуха поймёт, что ты её обманул, и придёт к тебе за золотом снова. Только тогда уж мы точно будем знать, какую участь она нам приготовила. А я, к тому же, в отличие от тебя, буду знать, как взять долю монаха. Что-то он стал меня сильно раздражать в последнее время.

– Чем же?

– Он недавно был в Саре, – Архот потемнел, – Тайно. Интересовался книгой Неназываемого.

Он вдруг задумался:

– Знаешь, я, пожалуй, скажу, что это за карга.

– Ты её знаешь?

– Конечно, дурень, – Архот иронично ухмыльнулся, – Ты же сам говорил: у неё моя монета. Значит, хотя бы раз я с ней встречался… но дело не в монете.

– А в чём же?

– В книге. В этой самой книге. Только в ней можно прочесть всё о сердце. О моём сердце. И о твоём, кстати, тоже…

– Книга у монаха? – взвизгнул толстяк. В глазах его сквозил ужас.

– У Релины. Я же тебе говорил, что мальчишка…

– Значит… Релина?

– Надо проверить… – Архот нервно передёрнул плечами, – скорее всего…

– И она снова придёт ко мне… – Номут не смог удержаться и разъехался в широчайшей улыбке. – “Всё-таки Архот полный простофиля, раз отпустил Релину. Впрочем, удача вечно уходила от него сквозь пальцы. Старуха-то действительно придёт ко мне. С книгой”.

Толстяк облегчённо вздохнул. Он выиграл… гораздо больше, чем ожидал. Хотя, Архот вырос… повзрослел. Стал независимым, наглым. Правда, он ещё не научился молчать. Но это не имеет значения: он стал опасен. Это слегка беспокоило Номута. Ах, как бы отобрать у него камень.

“Старый блохастый тюфяк, – мрачно сверкнув глазами, подумал Архот, – Книгу захотел? Как бы ни так! Разжирел! Отупел! Разнежился! Где твоё хвалёное предчувствие? Ты всё ещё гоняешься за пешками. А в игру вот-вот должна вступить королева!”

Наступало лето. Неохотно, лениво, словно извиняясь за прекрасную буйную весну. Зарядили дожди. Тропинки намокли и потемнели. Трава на лугах буйствовала. Разнотравье вымахало такое, что Сайку было едва видно. Изредка, когда выдавался погожий вечер, медвяная благодать донника и клевера наполняла лёгкие, радовала душу. Сайка, расправившись с дневными заботами, собирала цветы, а то и просто бродила в зарослях вокруг хутора. А вот Рене, с тревогой глядя в тёмное беспросветное небо, каждый раз хмурился. Урожай полёг на корню. О заготовке сена по такой погоде нечего было и думать. Одна надежда, что в лесу пойдут грибы. Зима ожидалась голодной.

Но ещё большее беспокойство внушало состояние хозяйки, Ири-Тао. Прежняя мудрая уверенная неторопливость сменилась рассеянным безразличием и апатией. Вставая утром, дети наблюдали, как она сидит за столом, безучастным взглядом провожая облака. Всё хозяйство легло на Сайку. Работы было очень много. Сайка не справлялась. Часто, хлопоча по дому, девочка от бессилия прикрикивала на Стража. Взгляд Ири-Тао на некоторое время становился осмысленным, она механически вставала, бралась за какое-нибудь занятие, но до конца его обычно не доводила. Движения её становились всё более медленными, вялыми, пока она вновь не впадала в какое-то дремотное забытьё.

Рене это быстро надоело. Поняв, что надолго его не хватит, мальчик отправился на задний двор, где, облазав все сараи и кладовки, нашёл большой кусок сыромятной кожи, верёвки, доски и инструмент. Натаскав в сарай глины, он соорудил из неё горн, совсем такой, какой был в кузнице у Сайкиного отца. С кожей пришлось повозиться. Но, несмотря на трудности, через два дня кузнечные мехи были готовы.

Молот Рене нашёл в сарае. Правда, только один и очень тяжёлый. Пришлось немного переделать ручку. Старая была слишком длинна для его роста. Мальчик укоротил её. Это ослабляло удар, но позволяло дольше работать без перерыва. А вот хорошей наковальни в хозяйстве Ири-Тао не нашлось. В конце концов, послонявшись по задворкам, Рене приспособил под наковальню крупный камень с плоской треугольной вершиной, предварительно оковав его железом. Наковальня получилась жёсткой и неудобной. Каждый удар чувствительно отдавался в руки. Кроме того, Рене боялся во время работы расколоть камень и бил не в полную силу.

Как бы то ни было, через девять дней мальчик, стоя в дверях своей кузницы, впервые в жизни перековал лошадь новенькими самодельными подковами. Рене был счастлив. Лошадь, впрочем, тоже. Сайка смотрела на его бесхитростную работу как на труд какого-нибудь знаменитого ювелира. Её глаза светились гордостью и уважением. Закончив с подковами, Рене взялся за работу, которая обычно в большом количестве накапливается в любом хозяйстве после длительного перерыва. И через три дня на хуторе не осталось ни одного лопнувшего обода, погнутой петли или расклёпанного обруча. А ещё через день к новоявленному кузнецу потянулись с несложными заказами обитатели близлежащих деревень и хуторов.

Сайка, в конце концов, нашла занятие для Ири-Тао. Поздно вечером, закончив хлопоты по дому, она села напротив Стража и произнесла только одно слово:

– Учи!

Словно очнувшись от спячки, вначале неохотно, а потом всё более увлекаясь, Ири-Тао продолжила