располагал Татищев, не только не погибло, но сохранилось в виде тех же рукописей, которыми пользовался и сам историк. Только для нескольких не удается указать реальную рукопись». Таким образом, оказывается, «что в распоряжении Татищева не было никаких источников, неизвестных современной науке. Вся информация, превышающая объем известных летописей, должна быть отнесена на счет авторской активности самого Татищева»{584}. Но зачем же Татищев «выдумывал» свои известия? По мнению Толочко, «вымысел играл для Татищева весьма существенную роль „объяснительного устройства“. Скованный летописной формой изложения, историк прибегал к вымыслу, чтобы конструировать связный и логически последовательный нарратив. Таким образом, удалось найти единый для всех известий и, что особенно важно, „серьезный“ (то есть связанный с самой техникой письма и манерой мышления) мотив для татищевского вымысла. Мистификации „Истории“ оказываются не безответственной и беспричинной „ложью“, но одним из технических приемов историка»{585}.
Далеко не всё в книге Толочко выглядит окончательно и бесповоротно доказанным. Проанализированы не все источники, на которые ссылался Татищев, сходство летописей, которыми пользовался историк XVIII века, с ныне существующими устанавливается Толочко в ряде случаев лишь предположительно, а ненайденные летописи легко объявляются мистификацией самого Татищева. Гораздо увереннее украинский исследователь чувствует себя при выявлении отдельных известий, сфальсифицированных Татищевым. И, надо признать, именно этой частью труда он наносит серьезный удар по репутации первого русского историка. Судя по реакции научной общественности, приходится признать, что монография Толочко, в целом, достигла поставленной ее автором цели: «Едва ли ей удастся обратить уже верующих, но, быть может, она предостережет тех, кто готов пополнить их ряды в будущем»{586}.
Проблеме Иоакимовской летописи Толочко посвятил целую главу и пришел к выводу (надо сказать, не особенно его расстроившему) о том, что эта летопись – фальсификация, изготовленная самим Татищевым: «Псевдо-Иоаким работал на основании той же библиотеки, что и Татищев. Его текст самым тесным образом связан с проблемами, которые Татищев решает в других разделах „Истории“. Более того, псевдо-Иоаким владел уникальной информацией, доступной в 1740-х годах только Татищеву, и притом делал идентичные татищевские ошибки, спровоцированные ошибочной орфографией доступных Татищеву летописей. Каждая из этих особенностей по отдельности может быть объяснена совпадением. Все вместе они не оставляют сомнений в том, что автором „Истории Иоакима“ был сам Татищев»{587} .
В общем-то, аргументация, приведенная Толочко, выглядит убедительно. Можно даже предположить, откуда Татищев взял своего Глеба. В русско-византийском договоре 944 года среди знатных русов упоминается Сфандра, жена некоего Улеба, которая отправляет в Византию своего посла Шихберна. Кто этот Улеб? За несколько имен до Сфандры упомянуты другой представитель русской знати Володислав и его посол Улеб. Может быть, это муж Сфандры? Но тогда выходит, что Сфандра осчастливила браком человека более низкого социального статуса, чем она, – дружинника князя Володислава.
И в этом случае словосочетание «жена Улеба», которым обозначается положение Сфандры при заключении договора, унижает ее. А между тем Сфандра в договоре располагается очень близко к семье Игоря. Сомнительно, что она жена посла. Но среди княжеских имен договора Улеба нет. Может быть, Улеб уже умер? Но тогда незачем было бы на него ссылаться для пояснения того, кто такая Сфандра. Улеб, муж Сфандры, – не посол, упомянутый в договоре, а знатный рус, князь, живший во время заключения договора, но почему-то не упомянутый в нем или исключенный позднее сводчиком. Можно предположить, что Татищев, с большим вниманием отнесшийся к тексту договора и постаравшийся максимально его использовать как источник{588}, решил объяснить, кто такой этот Улеб, и придумал ему историю. Для этого он мог взять на вооружение историю гибели святого князя XI века Глеба, и в русской истории появился еще один князь-мученик с тем же именем, но пострадавший за веру на полвека раньше сына Владимира Святославича. Впрочем, все это только предположения.
Во многом соглашаясь с выводами А. П. Толочко, замечу все же, что татищевская «История Российская» – не единственное историческое произведение, претендующее на роль источника, в котором Святослав изображен грозным гонителем христиан. В ряде поздних летописей, которыми пользовался Ф. А. Гиляров, содержится следующее известие: «Великая же княгиня Елена (Ольга. – А. К), пришед во град Киев, повеле сыну своему Святославу креститися, оному же матери своей блаженные Елены не послушавшу, креститися не восхотешу и многих христиан изби»{589}. Не менее любопытную информацию к размышлению дают результаты археологических раскопок. Надо сказать, что «Псевдо-Иоаким» вообще более всего уделяет внимание истории борьбы христианства с язычеством. Из летописей мы знаем, что в 989 году киевский князь Владимир Святославич поручил крещение новгородцев архиепископу Иоакиму Корсунянину (авторству которого Татищев и приписывал разбираемую здесь летопись), который уничтожил языческие «требища» и сбросил идол Перуна в Волхов{590}. Иоакимовская же летопись сообщает сведения, которых в других летописях нет: в Новгород вместе с Иоакимом Корсунянином был направлен Добрыня, дядя Владимира Святославича, во главе сильной дружины. Когда жители города узнали о их приближении, то созвали вече, где поклялись не впускать их в город и не дать сокрушить идолы языческих богов. Затем они укрепились на Софийской стороне, уничтожив мост, соединявший ее с Торговой стороной, где уже появились незваные гости. Посланцы Владимира начали крестить жителей Торговой стороны, но обратить в новую веру им удалось немногих. А между тем на Софийской стороне народ разграбил находившийся здесь дом Добрыни и убил его жену. Тогда княжеский тысяцкий Путята переправился ночью в ладьях с отрядом в 500 воинов на противоположный берег. Здесь на него напали пять тысяч новгородцев-язычников. Начался бой, который, впрочем, не помешал язычникам разрушить церковь Преображения и разграбить дома христиан. На рассвете Добрыня подошел на помощь Путяте. Но перевес, судя по всему, все еще оставался на стороне язычников. Тогда, чтобы отвлечь новгородцев от битвы, Добрыня приказал поджечь дома на берегу Волхова. Жители бросились тушить пожар, прекратив сражение. Добрыня победил, идолы были сокрушены, а новгородцы крещены{591}. Повторяю, ни в одной летописи этих подробностей нет. Верить им или нет? По логике А. П. Толочко – однозначно нет. Однако исследования археологов подтвердили достоверность рассказа Иоакимовской летописи в этой его части. В ходе раскопок в Новгороде были обнаружены следы пожара береговых кварталов Софийской стороны, который уничтожил все сооружения на очень большой площади, превышающей только в пределах раскопанной территории девять тысяч квадратных метров. Известный археолог, крупнейший специалист по истории Новгорода В. Л. Янин пришел к следующим выводам: «До 989 года в Новгороде существовала христианская община, территориально локализуемая близ церкви Спас-Преображения на Разваже улице. В 989 году в Новгороде, несомненно, был большой пожар, уничтоживший береговые кварталы в Неревском и, возможно, в Людином конце. События этого года не были бескровными, так как владельцы сокровищ, припрятанных на усадьбах близ Преображенской церкви, не смогли вернуться к пепелищам своих домов». Янин заключает: «Думаю, что эти наблюдения подтверждают реалистическое существо повести о насильственном крещении новгородцев»{592}.
Если попытаться обойтись без «татищевских известий», то у нас выпадет из повествования не только история преследования Святославом христиан во главе с Глебом, но и сюжет о возвращении Свенельда в Киев отдельно от князя. Хотя что, собственно, изменится в сделанном нами наброске истории взаимоотношений Святослава, Свенельда и Ярополка? Почти ничего. Святослав по-прежнему проводит голодную зиму в Белобережье, Ярополк не посылает ему помощь, Свенельд после гибели князя является к его сыну со значительным отрядом дружинников (значит, бился он рядом со Святославом не до последнего), Ярополк делает его одним из главных людей в своем окружении. Поведение Ярополка и Свенельда по-прежнему выглядит скверно. Нельзя отмахнуться и от летописного сообщения о союзных отношениях Ярополка с печенегами. Представленную картину можно дополнить информацией, содержащейся в «Польской истории» Яна Длугоша (составленной в 60-е годы XV века). Длугош имел в своем распоряжении русские источники – летописи, идентификация которых до сих пор вызывает споры{593}. Среди информации о Руси, имеющейся в его труде, есть сообщения, которые не находят параллели в известных нам русских летописях. В частности, о гибели Святослава польский историк пишет: «В то время как князь Руси Святослав возвращался из Греческой
