Крепкие руки подхватили ея и поставили на доски.

– Калос ирфатэ! – сказал монах.

– С приездом, – повторила Феодосия и, пошатываясь, пошла по каменному переходу.

Здания на вершине каменного столпа были выстроены тесно – все кельи да каморы, чтоб не было праздных мест. Реликварий, библиотека, небольшая базилика – все это Феодосия увидела потом, когда монахи вышли к обеду, после того как ненадолго разошлись по отведенным кельям – переодеть чистое.

В крошечной своей клетушке с маленьким окошком Феодосия огляделась, поставила на поставец две иконки, выложила на табурет под глиняным рукомойником полотенце и зубную метелку, причесалась и, услышав призыв, пошла в трапезную.

Метеорские монахи питались постно, мяса на столах не было, но ради братьев из далекой Московии спешно было потушено сарацинское пшено с изюмом в виноградных листьях, поданы вяленые помидоры в масле, соленые оливки и маслины, крошечные острые перцы, начиненные овечьим сыром, большие лепешки и доброе красное вино.

После застолья с беседою – толмачом выступал Вассилис – пошли осматривать монастырь.

Феодосия залюбовалась густой россыпью махровых роз, свисавших с плетей, обвивших каменную стену подле базилики. Стоя в конусе жаркого солнечного светолития, она втянула носом густое розовое сладковоние и почесала лодыжки одна о другую. «Осляти блохастые! Христос тоже входил на осляти в Иерусалим. Что, как и его терзали блохи? – совершенно не к месту вопросила Феодосия, подняла лицо к солнцу и поспешно пробормотала: – Господи, прости, Господи, прости меня, сущеглупую! Это все проклятые, зловредные блохи!»

Дни и недели летели стрижами – в молениях, беседах, ночных бдениях и работах.

Монахи спускались в Фессалийскую долину, посещали торжище, где покупали овощи, масло, лимоны и пшено, и вновь поднимались – на соседние утесы, в другие монастыри. Подъем в плетеной клети не казался теперь ужасным. С благоговением осмотрели братья в соседних монашеских убежищах фрески, коим было сто лет, частицу золотой византийской буллы, пали ниц перед иконой Богоматери, подаренной императрицей Марией Палеолог, и даже побывали у отшельников в пещере на одном из утесов.

В последний день пребывания в Метеорах – наутро предстояло покинуть гостеприимный монастырь, дав место вновь прибывшим паломникам, – она старательно пропалывала и рыхлила каменной тяпкой клочок земли с высаженными вдоль стены лозами. Христос с ласковой улыбкой смотрел на нее.

Закончив работу, Феодосия с радостью оглядела завязи винограда и цветущие розы, от вида коих разлилось по сердечной жиле умиление и сладкое счастье, и направилась в келью.

В темном переходе она столкнулась с монахом, бодро шагавшим с торбой деловых пергаментов под мышцей.

– Калиспэра! – тихо улыбнулась Феодосия, думая о своем.

– Кали… с-с… – с ужасом глядя в лицо Феодосии, ответил отец Логгин.

– А-а! Ведьма мужеискусная! – как в бреду простонал отец Логгин, испугав случившуюся рядом злосмрадного вида древнюю каргу.

Старуха забормотала и даже замахнулась на отца Логгина рваным лаптем. Но тот повел по редким в вечерний час прохожим невидящим безумным взглядом и повернул к улице, ведущей в сторону дома. Он то бежал, задыхаясь холодным осенним воздухом, то разом терял силы и едва тащил заплечный короб с грецкими дарами, еле волоча ноги в сапогах на щегольских копытцах, купленных к поездке в Грецию. В наступивших сумерках отец Логгин уже несколько раз зрил внезапно являвшегося монаха, столкнувшись с коим, с ужасом обнаруживал, что то была Феодосия. Сожженная в Тотьме год назад в такой же осенний день ведьма смиренно опускала узорные ресницы и тихонько смеялась, наущением самого дьявола надеясь завлечь отца Логина в грех любострастия. Но едва он, само собой, не желая того, вдыхал благоухание пахнувших медом заушин и учесанных с елеем кос, бисерный смех превращался в злобный хохот, и видение монаха исчезало, взметнув черным ветром подол рясы отца Логгина.

В эдаких дьявольских муках отец Логгин пребывал с тех пор, как мерзкая ведьма явилась ему в темном переходе Метеорской обители в облике монаха Афонского монастыря Иверской Божьей Матери с каменной тяпкой в руке и, помолчав с мгновенье, промолвила:

– Здравствуйте, отец Логгин.

Язык ея при этом раздвоился, как у змеи, зеницы приняли ярко-красный цвет, а лицо отца Логгина овеяло колдовской зелейной травой мятой.

Отец Логгин яростно оттолкнул колдунью и, сжав крест, бросился вон, выронив торбу с бумагами.

– Только что видел я ведьму в одеянии монаха, она являлась здесь ранее? – растерянно вопрошал он встречных братьев. – А может, это некая другая жена, пробравшаяся тайком в обитель и такая же белая лицом?

Но монахи лишь качали головами, крестились и советовали отцу Логгину отдохнуть после многотрудной дороги.

Он и сам понимал, что жена в Метеорской обители быть не могла, ибо по древнему твердому уставу в монастырь не имело право ступать ни одно существо женского пола, будь то курица или кошка. Значит, все-таки ведьма!

Несмотря на смятение, сперва отец Логгин здраво и весьма логично рассудил, что сожженная Феодосия явилась ему именно в устремленных ввысь Метеорах, дабы подчеркнуть, напуская страху, что лапы дьявола из мрачных недр могут порой дотянуться и до светлых небесных высей. Но после понял он, как велика оказалась сила рогатого врага, коли осмелился он вызывать на бой ратников аж в самих небесных дворцах!.. При сей ужасной мысли отец Логгин потерял присутствие духа. Он еще вяло уговаривал себя вступить в битву, но длань, прежде твердо сжимавшая нагрудный крест, уже безвольно разжалась. И отец Логгин бессильно уверился: сие не сумасшествие, не умовредие от усталости дальней дороги, не бесовское видение, а наказание дьявола за казнь ведьмы. От отчаянья пастырь перестал молиться с надеждой, а ночами плакал. Было ясно: Феодосия явилась, дабы отомстить ему дьявольскими муками и в конце концов забрать душу отца Логгина.

В одну из ночей Феодосия снова вошла к нему – прикрытая лишь распущенными до колен русыми волосами, пахнущими лимонной травой мелиссой. Отец Логгин понимал – сие дьявол искушал его. Но когда, не в силах бороться с жаром, разлившимся по подпупной жиле, дрожа, протянул к ведьме слабеющие руки, она заливисто рассмеялась и промолвила:

– Чадцам лучше быть на небесах! Слышишь, как они звонко смеются там вдвоем, играя в райском саду, сыночек мой и доченька твоя?

– А! – вскрикнул отец Логгин. – Откуда знаешь про дочь мою?

Так вот каково назначено ему мучение – мерзкая ведьма заберет чадце отдоенное, беленькую дочку Евстолию, Толечку! А может, и второе, пока не рожденное дитя (отец Логгин уповал на сына), что пятый месяц носила во чреве супруга Олегия.

– Сын твой Агей жив, – со слезами вскрикнул отец Логгин, неожиданно вспомнив имя чада с голубыми Феодосьиными глазами, встреченное им в толпе цыганят за несколько верст от Тотьмы. – Жив и здоров! С цыганами он…

Но келья была уже пуста.

Отец Логгин с трудом пережил посольство по Греции и обратную дорогу в Москву и отворял ворота виталища своего в тяжкой уверенности, что застанет если не поминки, то крошечную детскую домовинку, стоящую на столе под иконами. За время долгого пути он выплакался и мысленно смирился с уходом Толечки к Господу. Но дьявол оказалась хитрее – отцу Логгину предстояло еще раз, теперь уже въяве, пережить утрату дочери и снова оплакать ее, ибо Толечка была еще жива.

Жена Олегия со слезами провела супруга в жарко натопленную низкую хороминку, где в забытьи, хрипло дыша сухим ротиком, лежал крошечный беззащитный комочек.

– Слава Богу, ты вернулся, батюшка, станем вместе отмаливать нашу ласточку, – всхлипнула Олегия. – В два голоса будем отчитывать молитвы, просить Господа за рабу его безгрешную Евстолию.

Отец Логгин не посмел взглянуть супруге в глаза и открыться, что тщения ее напрасны, ибо жертвовал