положении. Ведь она так и не знала, что с нею произошло после казни. И почему осталась жива?

– Может, примчался вослед гонец с другим указом: Феодосию Ларионову помиловать и наградить? – соображала она.

Но розмыслы пришлось испуганно прервать, так как послышался вдруг сдавленный смех, у воза остановились и негромко распрощались двое либо трое мужей, а затем полог откинулся и внутрь осторожно влез незнакомец.

– Кто здесь?! – испуганно вскрикнула Феодосия.

– Очнулась? – ответил ей молодой голос.

Феодосия молча кивнула головой.

– Слава Богу, живая!

– Да ты кто? – спросила Феодосия.

– Олексей. Это ж я тебя от смерти спас. Верней, сперва Смерть от тебя наотрез отказалась. Не время, говорит, ей, тебе то есть, помирать. А уж после я тебя из сруба вытащил, переоблачил да упросил пустить обоих в проезжающий обоз.

– Не помню, – покачала главою Феодосия. – Ничего не помню. Дым, треск… А далее – темнота. Значит, это ты меня из огня вытащил?

– А кто еще? Не щадя живота, – скромно признался Олексей. – Даром в обоз никто не хотел пущать, так я посулился по пути свежую дичь стрелять и нести охрану, бо у меня огнеметная пищаль есть. Я ведь стрелец. Служил тотемскому воеводе верной службой, да надоело: корма деньгами не платил, все норовил жита куль всучить, судьбина безотрадная, скука. Я давно решил уехать с обозом в Москву, там, бают, есть городище из одних только стрельцов и служат те стрельцы царю Алексею Михайловичу, одаряет он их серебром и золотом, ездовыми конями и дорогой сбруей. А кони такие, что грива до колен свисает, бег быстрее посвиста, кафтан на ем зеленый, шитый золотыми травами. Али в сокольничьи подамся.

– На коне – кафтан? – изумилась Феодосия. – Ой, кривда!

– Провалиться на этом месте! У стрелецких коней кафтаны зеленые, у боярских – алые, а у царских – белые с золотом. Мне один знакомец картину показывал, кою купил в Москве, а на ней намалевано, как в вербное воскресенье выходит царь Алексей Михайлович по ковру из кремлевских ворот и ведет за узду коня, от копыт до самой морды наряженного в кафтан. На голове – шапка, только для зенок отверстия.

– Должно, неудобно царю в такой шапке ходить, – сказала Феодосия, с волнением вспомнив колпак, в котором шла она перед своей казнью.

– Да не у царя шапка с дырками, а у коня! Одни только губы торчат. И на голяшках – чуни, тоже белые в золотых травах. А у нашего воеводы коня шиш допросишься: мол, «не велик князь, ногами добежишь!»

– Да почто же коней наряжать? Али это не грех? Однажды кошке платок повязала, так мать меня так огрела!

– А почто в хоромах держать скляные горшки с живыми карпами, когда сего добра на любой реке полные запруды?

– Это где ж такие горшки с рыбами?

– Да все в той же Белокаменной. А ставить избу со слюдяной крышей и сажать в ней груши в кадушках?

– В избе? Да почто хоть?

– А ни почто. От богатого кошеля. Вот как в Москве живут люди!

Олексей был зело говорлив, и дождаться завершения его рассказа было нелегко. Посему Феодосья перебила.

– Погоди, доскажи про меня. Что обо мне обозным сказал? – тревожно вопросила она. – Имя мое назвал?

– Али я на дурня похож? – обиделся Олексей. – Набаял, что ты монах, отбившийся из-за болезни от предыдущего обоза. Что следует тебе быть в Москве, ибо ты первый голос певчего хора и без тебя вся служба прахом идет. Царь аж вечерни стоять не хочет, все спрашивает, когда вернется любимый певец Феодосий Ларионов.

– Ты меня обозвал Феодосием Ларионовым? Сделал мужем?! Монахом?!

– А что должен был изречь? Сие сожженная в срубе колдунья Феодосия?

– Господи, грех какой!

– Грех, пока ноги вверх! – опять обиделся Олексей.

И стал укладываться с другого края воза, нарочито сердито одергивая полог и подтыкая под бока коровью шкуру. Он даже отвернулся в знак протеста против черной неблагодарности. Вот оне, бабы, всегда такие! Пригрей ее, так она изловчится и в самое сердце ужалит! Ты к бабе с добром, а она к тебе с говном!

Правду сказать, Олексей спас Феодосию вовсе не из благородства, просто оказался в отчаянном положении, из коего и нашел удачный выход.

Велено было Олексею стоять на страже возле сруба, в коем жгли ведьму по имени Феодосия. Но едва запылал сруб, озарилась Тотьма пожарными всполохами. Благонравные тотьмичи кинулись прочь с Государева луга, а Олексей замешкался. Тут и явилась перед ним Смерть с косой. Едва Олексей от старухи отбоярился! Но как только Смерть тем же загадочным образом исчезла, в голове Олексея вихрем промчались всякие розмыслы, и выходило, что он, Олексей, попал в изрядную переделку. Ежели оставить девку гореть алым пламенем, то куда она денется опосля кончины? Ведь Смерть изрекла: в списках ее сия Феодосия не обозначена! Примется покойница толкаться во все двери, а ее не принимают – нет на тебя ни указа, ни приказа. Ни в рай, ни в ад, ни к матери в утробу! Что, как начнет она шататься ночами да, обозлившись на него, стрельца, бросившего в сруб факел, будет блазиться во сне да душить до смертного морока? Синодик на помин ее души тоже не подашь. Вот и думай, Олексей, лобным местом! И тогда стрелец, матюкнувшись от души, взбежал по помосту на край сруба, кинулся по настилу вниз и, задыхаясь от дыма, вытащил Феодосию, пребывавшую в беспамятстве, на волю.

Свидетелей сего преступного деяния не оказалось, поскольку все зрители в страшной суматохе бежали в Тотьму – спасать добро от пожара, за каковой принят был накрывший город багровый туман.

Олексей отнес Феодосию в укрытие из бруса, бревен и другого запасенного для виселиц, помостов и срубов древодельного материала, уложил на стружку и корье, накрыл кафтаном со своих плеч и вновь крепко задумался.

За помощь богоотступнице, волховательнице, и что там за сей лихой бабой еще числится? – полетит буйная стрелецкая головушка с плеч долой! Вот и решил Олексей сбежать из Тотьмы с обозом, что должен был прибыть самое позднее через день. Об сем известили горожан ехавшие впереди верховые.

Забросав Феодосию ветками, Олексей помчался в казенную избу, где обитали иногородние, вернее, деревенские стрельцы, и при всеобщей панике и неразберихе собрал пожитки, прихватив чужой кафтан, порты, штаны, шапку – все, что под руку попалось, в том числе и старый монашеский куколь, неизвестно за какой нуждой висевший на стене.

Облачив Феодосию в мужескую одежду – портища натянул поверх исподней юбки и кое-как заплетя распущенные волосы в косы, Олексей вновь уложил ее за бревна, размышляя, что делать далее. И тут на дороге со стороны села Холопьева показалось несколько груженых возов и крытых кибиток холопьевцев, решивших прибыть в Тотьму заранее, дабы не проворонить всеобщий собор и отъезд. Олексей кинулся наперерез и вдохновенно набаял первое, что пришло в голову, – монах, мол, певчий и все прочее, что он уже поведал Феодосии.

Холопьевцы сперва дружно отказались взять двоицу путников, подозревая у монаха опасную заразу.

– Уморить нас хочешь? А ежели у него чума?

Но Олексей, как черт его за язык водил, красно сбаял, что монах угорел в бане. Почему сия духовная особа была уложена недужить на сыру землю, холопьевцы спросить не успели, ибо Олексей обрушил на них прорву тотемских новин – про божье око, сожженную ведьму, багровую тьму и сверх того еще от себя прилгнул про колокола, которые ударили сами по себе.

Горланя, холопьевцы уложили монаха в крытый возок, подивившись его нежному обличью, но стрелец – то был, несомненно, его звездный час, извлек из глубин памяти что-то слышанное о евнухах и под страшную клятву хранить сию тайну до смерти признался, что монах – кастрат, скопец. В монастыре сему