– Чем? – переспросила Феодосья.

– Овалы. Можешь строит овалы?

– Многое забыл – память от угара вышибло, а чертить, кажется, могу, – на всякий случай придержалась Феодосия версии о потере памяти, но затем поданным ей деревянным циркулем со внедренным в него грифелем аккуратно и довольно быстро вычертила на доске овал.

– Неплохо, – строго сказал проверяльщик. – Вот тебе бумага, готовальня, тушь… нет, все-таки грифель для начала, сделай геометрический орнамент на свое усмотрение, вписав его в квадрат.

Феодосия молча кивнула головой. И не вставала из-за дубового стола до вечера. Даже обедать не пошла, попросив братьев принести ей хлеба.

Начала с фрагментов, сам выбор которых гласил о незамутненности ее представлений о прекрасном – Феодосья решила вычертить грибы.

Подобно всем истинным творцам, привычные и надежные правила даже и не отринула, а вовсе не стала вспоминать и уж тем более сверяться, а попросту вдохновенно принялась строить первый гриб – хрупкую бледно-сиреневую поганку.

Сперва взялась за шляпку – яйцеобразную и вытянутую на макушке, как глава мудреца, но колоколом книзу. Каждую линию Феодосия выстраивала с помощью каркаса из окружностей и овалов, которые, в свою очередь, витали в тонкой сети лучей и углов. Когда шляпка была готова, Феодосия, подумав, одарила один ее край неуловимой косинкой, что придало грибу живость и изящество. Ножка также была вычерчена с безупречной асимметрией, на какую способен и какую может себе позволить сам Творец. Второй гриб был сыроежкой, шапочка которой в тонких лесах подготовительных линий розовела мисочкой ручной работы – с чуть утолщенным краем с одной стороны и сильно подвернутым огубьем с другой. Удовлетворенная работой и искренне уверенная, что грибы – вполне подходящие элементы для орнамента, Феодосия отложила готовые листы и взялась за полновесный узор, что вполне мог бы расположиться, к примеру, на потолке ее кельи. Вечером, когда в глазах Феодосии начали плавать огненные эллипсоиды, она подошла к старшему чертежному дьяку и попросила:

– Взгляните, брат Макарий.

Макарий отложил лист и угломер, коим выверял некий чертеж, выдвинулся из-за стола по гладкому каменному полу прямо вместе с квадратной лавкой и, поразгибав пару раз хребет, пошел к поставцу Феодосии. Сев, в великом удивлении взял в каждую руку по вычерченному и раскрашенному грибу и долго молча переводил взор с одного на другой и обратно. Специально созданная Феодосией асимметрия изумила его своей смелостью. Гриб, окруженный сохранившимися паутинными, но твердыми линиями и точками построения, имел вид человеческого тела с прорисованными мышцами, каковой однажды довелось Макарию зрить в иноземном анатомическом лексиконе. Казалось, сам Господь оставил те линии, чтобы продемонстрировать, как именно создавал Он каждое свое самое скромное, но наисовершеннейшее творение – лист, цветок, ягоду или гриб.

Как все монахи сего монастыря, Макарий обладал деловой хваткой. Поэтому, хмыкнув пару раз и промолвив под нос: «Ну, орнамент из этих лесных сыроежек не составишь, разве только для чертогов какой-нибудь ведьмы», он, по коротком раздумии, воскликнул:

– А ведь сии грибы нам очень пригодятся. Во-первых, предложим кипу подобных иллюстраций для ботанического словника, каковой, я знаю, давно готовится в Ипатьевском монастыре во Полях для царского травяного огорода. Во-вторых, то будут отличные примеры для учебника по рисованию, что задумано печатать, ибо есть хороший спрос. И в-третьих… Найдется что-либо и в-третьих, ибо работы сии дорогого стоят.

Когда, удовлетворенный и вдохновленный перспективой производства и продажи новых книг, Макарий рассеянно спросил: «Все?» – Феодосия протянула другой лист. Он не был раскрашен, но заставил ученого чертежника в изумлении поднять брови.

– Что это? – не веря своим глазам, промолвил Макарий, как если бы в руки ему скромно вложили чашу Грааля.

– Сферы земные и небесные, – пролепетала Феодосия, не зная чего и ждать – похвалы али гнева.

– Сие лучшее, что видел из чертежей нашего монастыря, – прикрыв на миг глаза, выдохнул Макарий.

На рисунке Феодосия изобразила все, что только имеет на земле и небесах сферическую форму. В середине квадрата был вычерчен земной диск, вкруг которого на невероятно разнообразных и составляющих вместе удивительную математическую гармонию эллипсоидах и сферах вращались семь планид, кометы, звезды и прочие небесные тела. А по периметру сего квадрата шли мелкие миниатюры с чертежами всех сфер, какие только бывают в природе: тут и радуга («сфера мостов в чудо»), и капли дождевые («сферы, питающие все живое»), и яйцо, и озеро, и зерна гороха и чечевицы, и плоды луковицы, репы и яблока, и чаши, и своды мостов и дворцов, и, наконец, улей, как сферы трудовые. Сферу духовного Феодосия изобразила в виде венца над пламенем лампады. И внизу, в углу, круглая чернильница, как скромно пояснила Феодосья, «суть содержащая то, что помогает облечь невидимые мысли ученого в видимые, то есть сфера явственного знания».

Макарий молчал, прикрыв рот ладонью.

Наконец, словно напуганный, что сие окажется не собственным измышлением брата Феодосия, а скопированными им чужими мыслями, быстро и с тревогой вопросил:

– Кто тебя этому научил? Аллегориям, обобщениям?

– Никто. Сама… сам додумался.

Ничего более не сказав, Макарий сей же час отправился к игумену Феодору, дабы поведать, что в лице убогого видом монаха с бабьим голосом в их распоряжении оказался мыслитель и новатор. И пока сей неизвестный никому самородок в их монастыре, обитель горя не будет знать с новыми идеями, их практическим воплощением и доходами от их продажи.

– Всегда говорил, что Русь православная способна родить не менее универсальных и парадоксальных творцов, чем католический Запад, – такими словесами завершил игумен Феодор вечернюю беседу с Макарием.

Уже в дверях Макарий вдруг вспомнил о чем-то и, повернувшись, неуверенно вопросил:

– Преподобный, а епитимья Феодосию остается в силе? Все двадцать ночей на коленях?

Игумен Феодор покачал тяжелой главою и промолвил:

– Неужто ты, брат Макарий, до сих пор не понял, что наказание для тела, а в нашем случае для женского обличья, вознаграждается даром для души? Хотя иной раз дар творчества становится и душераздирающим.

Закончив на сем весьма двусмысленное толкование своего же изречения, настоятель пошел помолиться в свою личную маленькую часовню.

В тот же вечер Феодосия была переселена из кельи крошечной и обставленной только сосновым столом и лежанкой плотницкой работы в другое виталище – недавно отделанное, свежее, с дубовыми дверями и ставнями, кафельной печью, столярного дела кроватью, стулом, сундуком, полкой и столом из кедра.

Столы Афонской обители были предметом тайной зависти настоятелей всех столичных монастырей. В химической лаборатории стояли столы из мрамора. В книгохранилище и мастерской по составлению книг – дубовые, ибо дуб придает мудрости. В латинском скриптории и у толмачей и переписчиков латинских книг все как один сделаны из кедра, ибо в манускриптах латинских часто описываются чудовища, кедр же известен свойством испускать благовоние, назначенное защищать легкие монахов от смрада монстрова. А игумен Феодор обмысливал свои труды за столом красного дерева. Что касается младших монахов, то в их кельях стояли столы либо сосновые, как знак легкой на подъем и равнодушной к материальному юности, либо поставцы из липы, должные напоминать о липовых колодах с самыми большими тружениками Божьими – пчелками.

А се… Феодосия перетащила свою котомку в новую келью, водрузила три книги на полку, испытала железный рукомойник, висевший в углу при входе, подлила масла в лампаду, пощупала, наклонясь, новую войлочную постилку на каменном полу, обмыслила, что переселение каким-то образом связано с ее чертежной работой, и с легким вздохом покинула виталище – отстоять свою первую всенощную.

Впрочем, нельзя сказать, что Феодосии предстояло все ночи провести в одиночестве. Монахи молились здесь дружно до одиннадцати часов, старцы неизменно являлись для краткой молитвы в полночь и в три