Если только свидетельница в равной мере не была заинтересована в молчании (да почему бы и нет, раз уж я сама пришла к таким чудовищным и нелепым предположениям), а Жанна, поняв это, решила, что это дает ей власть надо мной. Вот тут-то вступали в силу подозрения Франсуа по поводу газовой трубы. Мне, как и ему, казалось бесспорным, что такой грубый дефект нового оборудования, способный вызвать пожар, не мог ускользнуть от внимания Жанны. Значит, труба была в исправности. Значит, кто-то, конечно-же, должен был испортить ее потом.

Если судебные следователи и страховые агенты поддерживали версию несчастного случая, значит, повредить трубу нельзя было с одного раза, попросту сделав на ней насечку. Я нашла во многих газетах подробности расследования: прокладку в течение нескольких недель разъедала сырость, края одной из труб проржавели. Это требовало подготовки, длительной работы. Подготовки к тому, что называется убийством.

Стало быть, живая еще до пожара решила занять место мертвой! Ми нисколько не была заинтересована в такой подмене, следовательно, живая и есть До. Я — жива.

Следовательно, я — До. Кривая, ведущая от гостиничного бланка к трубе газовой колонки, замкнулась в кольцо, точь-в-точь как этот манерный овал вокруг подписи «ДоЛои».

Опомнилась я, очутившись неведомо когда и как на коленях под умывальником своего гостиничного номера. Я была в одной комбинации, мне снова стало очень холодно. Я надела юбку и свой разорванный пуловер. Чулки же мне так и не удалось натянуть. Я свернула их в комок и сунула в карман пальто. И, поскольку все мои мысли сводились к одному, я истолковала свой собственный жест как лишнее доказательство моей гипотезы: Ми, конечно, такого жеста не сделала бы. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она швырнула бы ее куда попало, на другой конец комнаты.

В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Кажется, это была третья по счету милость, дарованная мне жизнью в тот день. Второй милостью был поцелуй, полученный до той минуты, когда я услышала вопрос: «Теперь ты мне веришь?» А первой милостью был взгляд Жанны когда я попросила выписать мне чек и она вышла из машины: усталый, чуть-чуть сердитый взгляд, но я прочла в нем, что Жанна любит меня всеми силами души, — и едва я об этом вспомнила здесь, в гостиничном номере, как снова стала верить, что все это мне только приснилось, что все это неправда.

В телефонной книге особняк на улице Курсель был на букву «Р», под фамилией Рафферми. Мой указательный палец, обтянутый мокрой тканью перчатки, пропустил пятьдесят четыре номера в столбце, пока не остановился на нужной цифре.

Такси доставило меня к номеру пятьдесят пятому: ворота с высокими решетчатыми створами, выкрашенными в черный цвет. Мои часы, которые я завела перед отъездом из гостиницы Монпарнас, показывали без чего-то полночь.

В глубине сада, усаженного каштанами, высился дом, белый, изящный, безмятежный. Огни в нем были погашены и ставни, по-видимому, заперты. Я отворила ворота, они не скрипнули, и поднялась по аллее, окаймленной газоном. Мои ключи не входили в замки парадной двери. Я обогнула дом и нашла черный вход.

На меня пахнуло духами Жанны. Я зажгла свет в каждой комнате, открывая их одну за другой. Они были маленькие, большей частью выкрашенные белой краской и, по-моему, обставленные уютно и удобно. На втором этаже я обнаружила спальни. Они выходили в переднюю, наполовину белую, наполовину некрашенную, потому что покраску стен не закончили.

Первая комната, в которую я вошла, была спальней Мики. Откуда я знала, что это ее спальня, я себя не спрашивала. Все говорило о ней: сумбур эстампов на стене, мебель, обитая дорогими тканями, большая кровать с балдахином, в сборках из шелковой кисеи, которую ветер, ворвавшийся из передней, когда я вошла, надул как корабельные паруса. Говорили о Мики и теннисные ракетки на столе, и фотография какого-то юноши, повешенная на абажур, и огромный плюшевый слон, рассевшийся в кресле, и фуражка немецкого офицера, красующаяся на каменном бюсте, который должен быть изображать крестную Мидоля.

Я отдернула полог и несколько секунд полежала на кровати; потом стала выдвигать разные ящики, получив, против всякого ожидания, доказательство, что эта спальня принадлежала мне. Я вынула из ящиков белье, вещи, не имевшие для меня никакого значения, бумаги, которые я бегло просматривала и бросала на ковер.

Я оставила спальню в полном беспорядке. Но какое мне было до этого дело? Я знала, что позвоню Жанне. Я отдам в ее руки мое прошлое и будущее, а сама лягу спать. И пусть она наводит порядок и разбирается, кто кого убил.

Вторая комната была ничьей, третья — той, где, наверное, спала Жанна, пока я находилась в клинике. Указывали на это и огромные размеры платьев, висевших в шкафу, и запах духов, застоявшийся в соседней ванной.

Наконец я открыла ту комнату, которую искала. В ней не осталось ничего, кроме мебели, кое-какого белья в комоде, халатика в сине-зеленую клетку (на верхнем кармашке вышито: «До») и трех чемоданов, стоявших в ряд у кровати.

Чемоданы были полны. Вытряхнув на ковер содержимое, я поняла, что Жанна привезла эти чемоданы с мыса Кадэ. В двух были вещи Ми, которые Жанна от меня утаила. Если они находились в этой комнате, то потому, может быть, что у Жанны не хватало мужества войти в комнату умершей. А может, и не потому.

В третьем чемодане, который был поменьше, оказалось очень мало одежды, но зато лежали письма и бумаги, принадлежавшие До. Мне не верилось, что это все, но я сказала себе, что, наверное, старикам Лои отдали другие вещи их дочери, уцелевшие от пожара.

Я развязала веревочку, которой была связана пачка писем. Это были письма крестной Мидоля (она так и подписывалась) к кому-то, кого я сначала приняла за Ми, потому что они начинались словами: «моя милочка», «carina» (дорогая), «моя крошка». Читая их, я поняла, что хотя в них много говорилось о Ми, обращены они к До. Возможно, у меня теперь было довольно своеобразное представление об орфографии, но, по-моему, письма крестной просто пестрели ошибками. Однако они были очень нежные, и от того, что я читала между строк, у меня снова стыла кровь.

Я отложила осмотр своего имущества и пошла искать телефон. Он оказался в спальне Ми. Я позвонила в Нейи. Было около часу ночи, но Жанна, должно быть, держала руку на телефонной трубке, потому что сразу ответила. Прежде чем я успела сказать хоть слово, Жанна закричала, что она изнывает от тревоги; на меня посыпались оскорбления вперемежку с мольбами. Тогда я тоже крикнула:

— Да погоди же!

— Где ты?

— На Курсель.

Внезапная пауза, которая затягивалась и могла означать все что угодно: удивление, признание. Наконец я сказала:

— Приезжай, я жду!

— Как ты себя чувствуешь?

— Плохо. Привези мне перчатки.

Я повесила трубку. Вернувшись в спальню До, я продолжала рыться в МОИХ бумагах. Затем взяла смену белья, которая принадлежала МНЕ, клетчатый халатик и переоделась. Я сняла с себя даже туфли и босиком спустилась в первый этаж. Единственное, что я оставила себе от «той, другой», были перчатки, они-то были МОИМИ перчатками.

В столовой я зажгла все лампы, достала коньяк и выпила глоток прямо из бутылки. Затем я долго возилась с проигрывателем, пока не сообразила, как он устроен. Поставила я что-то шумное. От коньяка я чувствовала себя лучше, но побоялась пить еще. На всякий случай я взяла его с собой в соседнюю комнату, где, кажется, было теплее, и улеглась там в темноте, прижимая к груди бутылку.

Минут через двадцать после моего телефонного звонка я услышала, что где-то отворилась дверь. Спустя еще минуту в столовой смолкла музыка. Шаги приближались к моей комнате. Жанна не зажигала света. Я увидела ее темный длинный силуэт в проеме, ее рука легла на ручку двери — точный негатив изображения той молодой женщины, что явилась мне солнечным утром в клинике. Несколько секунд Жанна молчала, затем проговорила своим мягким, глубоким и спокойным голосом: