На повороте речка ускорила течение, и Лям опять не справился. Вскочив на корточки и тут же пригнувшись, вытолкнув шест на всю длину, Хаг помог плотику покинуть низко нависшие над водой заросли корявого лозняка и, оскорбленный болью царапин, со сдержанным рычаньем влепил нерадивцу Ляму затрещину. Всего лишь в четверть силы, благодаря чему Лям устоял на закачавшемся плотике. Вполне достаточно для назидательного урока, и не надо никаких слов. Этот смолчит, только шмыгнет носом. С Гнуком, окажись он на месте Ляма, Хаг повел бы себя иначе.
Но, к великому удивлению Хага, тихоня Лям не смолчал.
– Там кто-то есть, – сказал он, оправдываясь, и указал рукой вбок, сквозь заросли, отчего опять едва не упустил шест.
Теперь и Хаг, прислушавшись, уловил отдаленный протяжный крик, пронесшийся над болотом. Крик показался странным. Так трубно и безысходно могло бы кричать очень сильное животное, попавшее в трясину, – но не олень с большими рогами и не старый самец лось. Конечно, такой крик мог бы издать человек, великий мастер производить ртом или пустой костью всякие звуки, – но откуда здесь, посреди болота, взяться чужому человеку? Чужаки с юга зловредны, но не глупы.
– Там большой зверь, – шепотом уточнил Лям. – Он есть на острове, большой зверь. А на реке так есть, что его нет, зверя.
Хаг не ответил, но взялся за шест. Плотик пошел быстрее. Берега здесь были не особенно зыбкими, и разросшийся лозняк мешал смотреть вдаль. Речка описала плавный поворот, и в прогалине впереди опять показались холмы. Хаг знал эту излучину. Речка страшится болота, совсем как человек. Прежде чем протечь сквозь бездонные зыби она хочет еще раз увидеть место, где родниками пробилась на свет, и набраться храбрости.
Хагу был известен и остров, удобное место, чтобы отсечь от берега стадо оленей, забредшее туда на сочные травы. В одном месте речная петля подходила к острову на три броска копья. Поросшая клюквой и морошкой полоса кочкарника между берегом и островом колыхалась под ногами, но выдерживала тяжесть и зверя, и человека. Когда племя в прошлый раз разбило становище у холмов, здесь по приказу Аухи была устроена большая охота. Еще не прошедшим посвящения юношей Хаг участвовал в ней наравне со всеми. Одна самка, обезумев от криков охотников и рева истребляемых сородичей, в безумной попытке обойти загонную цепь кинулась прямо в топь. Тщетно ее пытались вытащить – не для мяса, его и без нее хватило на несколько дней пиршества, но потому, что никакое живое существо не должно находить свою смерть в трясине.
Никакое. С тех давних пор, как добрые духи неба, враждуя с болотными духами, вынесли из топи двух первых людей и населили землю и воду всякими зверями для их пропитания, ни человек, ни зверь, живущие в краю болот, не должны тонуть. Умерших родовичей не опускают в топь – ищут для могилы место повыше и посуше, лучше всего круглый холм, земляной, поросший белым мохом с поверхности и ледяной внутри. Духи болота, покинутые людьми, не любят человека и мстят ему. Злобные и завистливые к тем, кто живет наверху, они пожирают тело и душу утопленника, рождая взамен несметные полчища жалящих насекомых. Поэтому ни один человек, рожденный на земле Болота, не оставит в трясине соплеменника, живого или мертвого; метнув кожаный ремень, попытается вытащить и угрязшего врага, умея добить его на сухом раньше, чем он вскочит на ноги. Но иногда люди все-таки тонут. Шесть зим назад случилась война с племенем Холмов, храбрый порыв людей Болота был остановлен многочисленностью соседей, сумевших защитить свое становище, и в ответном набеге немало чужих воинов перетонуло в бездонных «окнах», а то и просто в таких местах, где взбредет в голову увязнуть лишь тому, кто привык ходить по твердой почве. Вот потому-то и не переводятся полчища кровососов. А разве по осени и весне, когда лед обманчив, мало тонет всякого зверья?
Известно каждому: если по поздней весенней теплыни по многу дней обливаться потом, не снимая зимних шкур, то с приходом лета комарье будет отчаянно гудеть над головой, но не решится жалить. Пот должен хорошо перепреть на теле. Спасает и одежда из мягких кож, и едкий дым костров из лозняка и сухого ягеля. Хуже всего бывает в жаркие дни середины лета, когда духи болота, мечтая истребить весь человеческий род, затмевают свет небесного огня тучами мошки и мельчайшего гнуса. Тогда не спасают и костры, становище наполняется ноющим плачем детей, и оголенную кожу защищает кое-как лишь вызывающая зуд обмазка из глины, смешанной с растопленным салом оленя и перетертой кашицей особых трав, собираемых старухами. Легче, много легче вытерпеть прилипчивую чесотку, чем яростные атаки крылатой мелюзги! Зато и охота на оленей, обезумевших от укусов гнуса, бывает в такое время на диво легка и обильна.
Но время гнуса еще не пришло. Лишь комарье не перестает гудеть, мешая слушать.
– Два есть больших зверя, – поправил наконец Хаг. – Не один есть. Два.
Хаг никогда не видел большого зверя, лишь знал, что он существует. А Ауха видел. И мать Хага видела, когда была маленькой девочкой. Он жил в преданьях племени. Огромный, выше чума вождя, сильнее десятка серых медведей, весь заросший длинной рыжей шерстью, с толстыми изогнутыми клыками и гибкой рукой на голове, большой зверь был миролюбив и редко нападал на людей. А вот люди умели заманивать великана в хитрые ловушки. Деды и прадеды не упускали случая напасть на него, стоило большому зверю попасть в беду. Мясо насыщало; из огромных клыков, более прочных, чем моржовые, получались лучшие ножи и наконечники копий; чудовищными ребрами скреплялись каркасы жилищ, выскобленные внутренности служили бурдюками. В дело не шла только шкура, чересчур толстая и тяжелая, да еще грубая, плохо греющая шерсть.
Снова донесся рев – мучительный, зовущий, страшный. Уже гораздо ближе. Речка выписывала петлю, последнюю перед памятным островом.
С первого взгляда стало ясно, что случилось. Остров исчез. Должно быть, растаял лед, служивший ему основанием, и последние весенние дожди довершили дело. Духи болота сильны, они топят мягкую землю. Они хотят, чтобы весь мир стал болотом. Лишь твердый камень иногда может сопротивляться им.
Два больших зверя, соблазнившихся сочными травами, попались здесь в ловушку. Должно быть, совсем раскис перешеек, соединяющий остров с берегом, если они не сумели выбраться. Человек бы прошел; легко спасся бы и олень, осторожно ступая по кочкам широкими копытами, – но двум косматым гигантам, чьи ноги напоминали обросшие моховой бородой стволы старых деревьев, до самой зимы не было хода назад. Попавшим в плен, подъевшим на острове все до последней былинки, живым громадинам оставалось только ждать неизбежной смерти от голода. Но остров рассудил иначе, распавшись у них под ногами.
Один из больших зверей увяз по волосатое брюхо. Временами вскидывая похожую на валун голову с гибкой рукой, он резко трубил, словно звал людей на помощь. Второго зверя болотные духи утащили к себе вместе с головой-валуном. В широком «окне», продавленном его неизмеримой тяжестью, колыхалась темная жижа – обиталище злых духов. Лишь кончики бивней да волосатая гибкая рука пока оставались над поверхностью. Зверь был еще жив, сосал хоботом воздух, чудовищные бока, сдавленные болотом, с мучительным усилием раздувались в глубине топи, чтобы сделать вдох. Этот зверь не кричал и не трубил, он не мог кричать и лишь иногда громко стонал, негодуя и жалуясь, и с глухим шумом выдыхал трудно доставшийся воздух.
Сильно оттолкнувшись шестом от противоположного берега, Хаг подогнал плотик к мертвому деревцу, последнему в цепочке прибрежных зарослей. Дальше берег становился совсем уже топким; ненадежные кочки торчали из стоячей, с запахом, воды, кое-где затянутой бурой пленкой. В трясине булькало. Сразу в нескольких местах дыхание голодных духов болота вырывалось наружу пузырями – духи собрались на пиршество.
Подгнившие корни деревца еще держали ствол; выдержали и привязанный плотик, когда Хаг дважды рванул ремень, проверяя прочность.
Отсюда до больших зверей было не три полета копья, а все десять. И не было прямой дороги.
– У нас есть много мяса, – с деланым безразличием сказал тихоня Лям.
Возясь с тонкими ремешками плетенок-мокроходов, Хаг не удостоил его ответом. Можно было прикрикнуть – но зачем? Парнишка до дрожи боится болота, но еще больше боится выдать свой страх. Все мальчишки одинаковы. Поэтому тихоня не останется ждать на плотике, а сейчас завяжет поверх оленьих чеботов ивовые плетенки и пойдет следом – обмирая от жути, наступая на пятки идущему впереди, больше всего на свете боясь отстать от старшего, но пойдет!
Так и случилось. До первого «окна» Хаг забавлялся мыслью о том, чего же больше испугался Лям: быть
