что я и сделал. Я удостоверился и убедился наощупь, что обнажена не только грудь, а почти все её жаркое тело; маленькие же груди её упруги, очень теплы, и в них прощупываются какие-то более тугие жилки и узелки, которые, если их перебирать сквозь тело пальцами, кажутся ещё более горячими, а плотные острые соски так и вовсе обжигают ладонь. Почему-то запахло чем-то волнующим, но не духами, не цветами, а наоборот — скорее морским берегом, морскою травою и мидиями; этот забытый родной запах враз выветрил остатки моих страхов и заставил забыть всё на свете кроме сейчас происходящего или долженствующего произойти. Моя грудь как-то сама упала на эти шарики её грудей, торс же мой оказался глубоко заклиненным между её двух бёдер. Она лежала на свободном месте этого их печного ложа, слева от моего изголовья, так что голова её была запрокинута; закатанная вверх рубашонка закрывала лишь шею, полностью обнажив и грудь, и живот, к каковым я уже невольно приник всем телом.
VI. Тогда она подалась подо мною несколько назад, сильным рывком приподняла живот — и вдруг волна какого-то влажного страстного жара охватила меня всего: это нижние части обоих наших тел — моего, напряжённого, и её, раздавшегося — уже плотно и точно взаимосоединились, что произошло мгновенно безо всяких трудностей. А я-то раньше боялся, что это взаимопроникновение будет поначалу для меня болезненным, ибо непривычная плоть моя, как я знал, если её приоткрыть, почти болезненно реагировала на прикосновение обычной одежды; сейчас колечко кожицы этой, завернувшейся и отодвинутой назад невидимыми мне мягкими и скользкими её лепестками, обрамляющими вход в потаённые жаркие глубины её тела, погрузилось в трепетную эту влагу. То место, куда должна была проникнуть эта моя напрягшаяся часть, не пришлось судорожно искать, неумело тычась, чего я раньше так боялся: всё это у неё там было не таким, как на той сухой медицинской картинке, а скользким, удобным и вовсе не тесным вместилищем, так что пришлось, дабы усугубить ощущение, несколько раз подвигать своим же собственным туловищем, сначала чуть-чуть, а потом более энергично. Сладострастное ощущение горячей, но всё более скользкой влаги нарастало, и пришлось эти движения свои ускорить. Ещё несколько мгновений — и судорожно приятные спазмы-вздрагивания, уже знакомые мне по сновидениям, но куда более горячие и сладострастные, завершили дело. Я замер, и мне, покоящемуся на этом удивительном создании, было сладко и уютно, но через несколько секунд я начал приходить в себя; попытался сползти на своё место, однако ещё минуты две юная незнакомка не давала мне это сделать, а уж потом отпустила. Сердце колотилось у меня бешено: в глазах — а тут на печи была изрядная темнота, ибо занавесочка за нашими ногами была ею предусмотрительно задёрнута — возникли некой трепетные большие кольца, и стали как бы сбегаться друг за другом к центру, радужные; было и стыдно, и сладостно, и ещё не знаю как. Девочка та шепнула мне ещё что-то ласковое и одобрительное, оправила рубашонку, и, пообещав ещё прийти ко мне до утра, тихонечко сползла с нашего печного алькова, первого в моей жизни. Но до сна ли мне было! Я мысленно переживал ещё раз, со всеми подробностями, всю эту сладость, начавшуюся, в сущности, с того, что она, стеля мне постель, специально показывала себя мне, который сидел внизу, и, несмотря на дорожную усталость, с привычным отроческим, но платоническим вожделением глядел на эти её подколенные двойные ямочки, что, оказывается, было ею задумано с полной уверенностью предстоящего телесного сближения (в те времена ещё строгих нравов увидеть нагое женское бедро было превеликой редкостью, особенно в провинции); как она ловко накатила меня на себя; как перекатывались под моими пальцами плотные сокровенные жилочки её тугих маленьких грудишек; как легко и сладостно она внедрила часть моего тела как раз между своими набрякшими, но скользкими и горячими лепестками — глубоко-глубоко в это её огненно-таинственное чрево, и как всё это наше слилось воедино. Но тут же полезли в голову неприятнейшие мысли: значит, со всяким проезжим, встречным-поперечным она, судя по всему, так поступает? Хотя в это их Емонтаево, заброшенное на предальние кулички, редко кто и заедет; но откуда тогда у неё такой сноровистый опыт? И я-то хорош: забыл и про войну и про всё на свете на этой вот печи, на тулупе, за тоненькой ситцевой занавесочкой…
VII. Пока я размышлял подобным образом — а прошло уже часа два или больше, — юная незнакомка снова ночною мышкою скользнула мне под бок на печку. Ни к чему здесь повторяться, упомяну лишь, что в этот раз мне было особенно сладостно погружать себя как можно глубже между её небольших, но мягко-горячих бедер, каковые, как оказалось, для этой цели сами распахиваются под нужным предельным углом, дабы не только вместить меж ними другое человечье тело, но и направить его так, чтобы всё нужное точно и мгновение совпало. Наощупь эти её бёдра были очень мягки, особенно с внутренней их стороны, а странный волнительный морской запах, так успокоивший мои страхи, источался, как оказалось, в момент раскрытия этих бёдер её живой горячей плотью, готовящейся принять плоть другую, то есть мою, сказанным образом, и всё это составляло инстинктивный естественный древний обряд со строго последовательными его фазами. Я понял, что, в общем-то, первый тот «блин» у меня если вышел и не полным, то слишком поспешным во времени, особенно для неё, и с постоянным суетливым моим страхом, в то время как это, оказывается, может продолжаться добрую минуту, если не дольше, но определить даже приблизительно то сладостное время не было никакой возможности. Ещё я узнал, что туловище моё, лежащее сверху на распростёртом горячем её теле, должно, как я то видел у других, очень энергично, часто и ритмично двигаться вверх-вниз, чтобы нужные части наших тел весьма ощутимо скользили друг в друге, и это происходит, оказывается, само собой, так что если и захочешь замереть недвижно на миг, то это всё равно не получится, так как нарастающая страсть требует ещё более быстрых и глубоких движений, каковые надобно ещё более усилить, ибо образующаяся где-то там у неё по ходу работы обильная скользкая смазка несколько сглаживает это сладостное влажное трение, продлевая мою работу. Но это, наверное, значит, что и ей весьма приятно, иначе зачем бы она, крадучись, дважды за ночь забиралась ко мне на печь? Она была невелика ростом, и рот мой в эти мгновения, пока я лежал на ней, приходился над её бровями и лбом; очень хотелось их поцеловать, но я… стеснялся(!) это сделать, да и было бы трудно прильнуть к ней поцелуем, так как оказалось, что во время этого труда дышать приходится не носом, а почему-то ртом, притом гораздо чаще и глубже чем обычно, что создаёт шум, который приходится с трудом сдерживать, дабы не разбудить детишек рядом на полатях. Забыв о том, что альков наш этот невысок, я во время одного из своих этих движений стукнулся затылком о потолок; она засмеялась, и, обвив меня обеими руками, притянула вниз, к себе, отчего мне стало невыразимо сладко. Немного мешала закатанная вверх рубашонка, скрывая от меня шею, наверное тоже горячую и мягкую, но, наверное, так было и надо; ну а в целом сладострастность эта, пронизанная ощущением горячей, скользкой, живой влаги, было совершенно в своём роде замечательной, вплоть до самого конца работы, завершившейся оргазмом с полнейшим выбрызгиванием, как бы выстреливанием семени внутрь маленького упругого её живота, в его глубочайшие, потаённые недра, куда-то в сторону её сердца, ощутимо стучащего подо мной. Потом следовало куда менее восторженное разъединение, когда всё это моё стало дряблым, опавшим, ненужным для дальнейшего пребывания в глубинах другого тела, и теперь одному нужно слезать с другой, а ей — сдвинуть широко расставленные ноги и уходить, — и всё это весьма и весьма престыдновато; зато появилось ощущение некоей выполненной прозаической естественной потребности, как то, собственно, и было на самом деле, но ничего (или почти ничего) общего с той возвышенной любовью, о коей я когда-то писал (Том 1, «Сокровенное»), а может напишу и ещё — эти, сугубо плотские услады, как мне тогда подумалось, не имели.
VIII. Как бы то ни было, мною был сделан этот наипервейший в жизни шаг; в её скользком чреве осталась, в соответствии с законом природы, малая толика моего организма; я почувствовал некое великое облегчение и чувство приятной физической свободы, пришедшей наконец на смену ноющему томлению внизу моего туловища, каковое томление началось, когда она стелила мне постель, а потом невероятно усиливалось. Рекомендовать однако первую близость в таком виде я теперь другим не могу, ибо в то наше давнее время не было никакого СПИДа, венерические заболевания были принадлежностью только больших городов, а не захолустных деревушек подобных тогдашнему Емонтаеву (за нынешнее не ручаюсь). Я, чрезвычайно взволнованный произошедшим, до утра так и не спал, да уж было и утро; поднялись мы рано, только взошло летнее солнышко; я с опаской ждал, что девочка-мышка, подарившая мне себя в эту ночь, лица коей я вчера не разглядел толком, окажется какой-нибудь дурнушкой или замухрышкой; к счастью, мне улыбнулось очень обыкновенное деревенское востроносенькое лицо, в коем ничего особо отталкивающего я не обнаружил, хотя она оказалась вовсе не пятнадцатилетней, а года
