них добраться. Я говорила: мама, удивительно, что они не падают замертво от испуга. Если бы я подняла голову и обнаружила, что по моей подъездной дорожке мчат на всех порах Ленора и ее банда с лентами и воздушными шарами, распевая во все горло «Добро пожаловать в Сельму», я бы схватила манатки и рванула прочь подобру-поздорову.
— Что они поют?
— Какую-то дурацкую песню, которую написал один из ее дружков. «Добро пожаловать в Сельму, Сельму, Сельму, вам помочь позвольте, позвольте, позвольте». Жуть, конечно, но благодаря этому люди чувствуют себя желанными гостями. — Сьюки встала. — Обещай, что ты не дашь мне выпить больше двух стаканов вина. Эрл говорит, если я выпью больше, я дурею и начинаю слишком много болтать. А то напьюсь и разглашу все семейные секреты.
— У вас их много?
Сьюки уселась боком и закинула ноги на ручку кресла.
— Секретов-то? Шутишь? В Сельме, дорогуша, тайну сохранить невозможно. Моя жизнь — открытая книга. Все в городе знают, что Бак — большой растяпа, а мама сошла с ума на почве приветствий… Да и у меня, вероятно, крыша не совсем на месте.
Дена чувствовала полнейший покой внутри, и это было приятное ощущение.
— Сьюки, расскажи, как ты здесь живешь.
— Живу? Да как все, так и я живу. Это ты со звездами накоротке. А мы все просто скучные- прескучные-перескучные зануды.
— Нет, правда, расскажи, чем ты занимаешься.
— Обыкновенными бытовыми делами, изо дня в день, глядь — и год просвистел. Обед в клубе раз в неделю, по воскресеньям утром церковь, днем обед с мамой… Вот и вся моя жизнь, одно и то же из года в год — с того дня, как я родилась.
На Дену вдруг накатила грусть. Сьюки не понимала своего счастья.
От детства у Дены остались в памяти одни неясные образы. Она почти ничего не помнила. Когда ей было четыре, мать внезапно сорвалась с места и уехала из Элмвуд-Спрингс, после чего они без конца меняли один холодный городок на другой, одну гостиничку с тоскливыми номерами на следующую. Иногда гостиницы были из красного кирпича, иногда из серого, но всегда с самой дешевой мебелью. И хотя у отелей были звучные названия типа «Ла Салл», «Роялтон Армс», «Хайлэнд Тауэрс» и «Парк-Лейн», все они знавали лучшие времена. Кресла и ковры в холле всегда были протертые, а коридоры голые. Даже соседние улицы казались скучными, полутемными и если не совсем злачными, то на грани. Эти печальные отели населяли одинокие, разочаровавшиеся в любви люди, потерявшие или так и не сумевшие найти любимых. Старики сидели поодиночке в своих номерах, изредка выходя только для того, чтобы выгулять одряхлевшего пса или купить консервную банку с супом, которую легко разогреть под горячей водой. Многие обзавелись привычкой читать, и компанию за едой составляла им только библиотечная книга, а собеседниками были литературные герои, о которых велась речь. Обычно Дена была единственным ребенком в гостинице, но они никогда не задерживались надолго, и она ни с кем не могла познакомиться поближе. Для других людей она всегда оставалась девочкой, ждущей в холле маму. Большая часть ее детства прошла в холлах гостиниц, или она ехала в центр, когда научилась самостоятельно ездить на трамваях, и ждала маму в зале ожидания очередного универмага, где та работала. Она читала или раскрашивала картинки и не роптала. Она чувствовала себя лучше просто оттого, что может находиться поближе к маме и вместе с ней вернуться домой. Мать была для нее всем миром, Дена ее обожала. Обожала ее облик, ее запах, ее голос. Была в восторге от всего, что мама делает. Она любила смотреть, как та красится, одевается, причесывается. Когда они шли по улице, Дена не могла отвести от нее глаз и страшно гордилась, что идет с ней рядом. После работы, если погода позволяла, они часами гуляли, глазея на витрины, и всегда ужинали в каком-нибудь кафе, потому что мама не готовила. А после ужина Дена сидела и гадала, о чем мама думает, когда сидит за чашкой кофе и курит одну сигарету за другой. Когда они шли по улице, мама зачастую слишком ускоряла шаг, и если бы вы посмотрели на них со стороны, то заметили бы, что девочка на несколько шагов отстает от женщины, но изо всех сил пытается держаться рядом.
Дена проснулась от того, что щеки ее мокры от слез. Интересно, подумала она, о чем я плакала? И тут вспомнила сон, он часто ей снился. Она сидит на карусели и смотрит на белый дом, но теряет его из виду, когда карусель начинает кружиться. Потом вдруг понимает, что мама при смерти и Дена нужна ей. Она бежит к телефону, набирает номер, но ошибается — снова и снова. Или телефон не работает. Она начинает паниковать и просыпается в слезах, потерянная и беспомощная. Этого чувства она не понимала. Она не была ни потерянной, ни беспомощной. Вообще-то она была одним из самых небеспомощных и самостоятельных людей в мире. Спросите любого из тех, кто ее любил. Она не хотела быть зависимой — ни от кого, ни от чего. Она всегда могла сама о себе позаботиться, не желала в ком-то нуждаться, не желала, чтобы в ней нуждались. Ей всегда удавалось все задуманное. Она обладала острым умом и быстро обучалась.
И только одна вещь давалась ей плохо — любовь. На прошлой неделе пришлось сказать Джей-Си, что она больше не может с ним встречаться, и это было тяжело. Джей-Си ей нравился, но он оказался таким же, как все остальные. Они всегда хотели от нее слишком многого, такого, что она не могла дать. Она снова и снова повторяла, что не выйдет за него и никогда не станет с ним жить. Но, как и большинство мужчин, он считал, что она в конце концов передумает. Она никогда не меняла решение. Почему они вечно загоняли ее в угол? Ну не хочет она ни с кем жить. Ей нравится одной. Почему всем надо ее схватить, придавить, подмять? Работать становилось все труднее и труднее, а Джей-Си все больше наседал.
Ей не хватало сил бороться одновременно и с ним, и за свои интервью, и она сказала, что пусть он лучше подыщет себе другую, а то с ее стороны это нечестно. После чего он уговорил ее сходить поужинать с ним в самый последний раз.
Они были в красной кабинке в ресторане «Гавайи Кай» на Бродвее, под красно-зеленой лампой с красными кисточками. Она сидела и вертела в пальцах крошечный бумажный зонтик, а он читал ей лекцию о том, что она никогда не будет счастлива, пока не свяжет себя обязательствами с другим человеческим существом, и что он знает ее лучше, чем она себя, — и прочие банальности, которые, как правило, в таких ситуациях говорят мужчины. После двух часов этой бодяги и нескольких ананасовых коктейлей она не могла сказать ничего, лишь сущую глупость: «Ты знал, что в мюзик-холле „Рэдио-Сити“ на пульте управления светом больше четырех тысяч ручек? И двести шесть прожекторов. А ты хоть понимаешь, что „Рокетты“ не все одного роста, что это оптический обман?»
Наконец Джей-Си трезво оценил ситуацию, понял, что Дена — дело проигранное, и сдался. В последний раз довезя ее до дома, он обнял ее на прощанье и долго держал. Дене от этого стало еще противнее, она не выносила, когда эмоции выставляют напоказ. Это смущало ее до невозможности. Мама никогда не говорила ей нежностей, и Дена рядом с ней всегда ощущала себя неуклюжей нескладехой — сплошные руки-ноги. Мама была всегда такой хладнокровной, такой отчужденной, сдержанной. Дена никогда не видела ее плачущей. Да особо и не смеялась она — так, чтобы взахлеб. Мама была очень красива, но какая-то часть ее души всегда витала где-то вдали, не рядом с Деной, и это пугало. В детстве Дена залезала к маме на колени, брала в ладони ее лицо и вглядывалась в него. Она спрашивала, что с ней, и снова спрашивала, и снова. Мама смотрела на нее, улыбалась и говорила: «Ничего, дорогая», но Дена знала, что что-то не так.
Она крепко обнимала мать. Мама смеялась и говорила: «Ты задушишь маму до смерти». Она и потом, когда стала постарше, пыталась обнять маму, но в семь или восемь лет бросила попытки. Обнимать ее, целовать казалось стыдным, она так и не выучилась этому мастерству, обеим от этого становилось неловко.
