кого нужно.

О людях Куйбышевской гидростанции и тогдашних событиях мы совместно напечатали два очерка в «Литературной газете» (1958, 9 августа и 12 августа), а несколько позже большой очерк в журнале «Молодая гвардия» (1958, № 10). Очерки, не лишенные живости и интереса, однако же и не избежавшие налета казенщины.

После журналистской страды на ГЭС дела «штрафного» Вершигоры пошли в гору (каламбур того времени!). Мне же, считаю, повезло. Я не просто познакомился с обаятельным и самобытным человеком. В Петре Петровиче, пусть ненадолго, обрел бывалого и уверенного проводника по неведомым прежде сферам и тропинкам окружающей жизни.

П. Вершигора был первым значительным профессиональным писателем, с которым мне привелось работать в «четыре руки». Тогдашние совместные репортажи стали уроками литературного профессионализма. Что усвоено в результате? Простые вещи. Не надо чураться никакой работы. Генерал ли там, адмирал тоже может брать в руки швабру и драить палубу. Причем делать это даже лучше матроса, если только в том есть нужда.

В последующие годы я не так часто встречался с Петром Петровичем.

Однажды столкнулся с ним в коридоре «Литературной газеты». Он нес в редакцию вызвавшую затем множество откликов статью «Человек на обочине». Вещь, о которой он писал, была простейшая, но никак не воспринимавшаяся чиновной стенкой. О необходимости наладить выпуск мотоколясок для инвалидов Отечественной войны. П. Вершигора оставался верен своей теме — защите самых незащищенных.

В те годы Петр Петрович переживал вторую литературную молодость. Печатал иногда по три новых книги в год. Достраивал собственную документальную партизанскую эпопею. Среди новых ее «кирпичиков» — мемуарная повесть «Рейд на Сан и Вислу» (1960), печатавшуюся в журнале «Новый мир» у А. Твардовского, — о самом глубинном походе по тылам врага, проведенном под его командованием в 1944 году до Польши и Чехословакии. А рядом в том же 1960 году — два сборника документальных рассказов. Появилась наконец и «умученная» многострадальная книга по теории и практике партизанского движения — «Военное творчество народных масс. Исторический очерк» (1961). И единственный у П. Вершигоры роман — «Дом родной» (1962)…

Верные признаки вновь замаячившей популярности и славы иногда бывают курьезны. Вокруг начинают мельтешить подражатели, самозванцы и двойники. Некоторых увековечили даже газетные фельетонисты. Некий авантюрист обделывал свои гешефты, маскируясь «под Вершигору» («Комсомольская правда», 1958, 26 ноября). Другой ловкач использовал обманный стереотип даже и семь лет спустя. Об этом напоминает публикация «Человек, укравший имя» в газете «Московская правда» (1965, 2 февраля). Такая забавная цепь превращений — героизма и популярности — в человеческой комедии…

В конце октября 1964 года после долгого перерыва я снова приехал в Куйбышев. На городских улицах в настенных промокших витринах все еще топорщились волглые газеты с информационным сообщением о Пленуме ЦК и портретами Брежнева и Косыгина, заменивших у государственного руля Хрущева.

Гуляя по городу, который давно не видел, я незаметно спустился к гранитной набережной. В этот бесприютный день поздней осени на ней попадались только одинокие прохожие.

Хорошо, хотя и чуть жутковато, было стоять, перегнувшись к воде, у серо-розового каменного парапета. Широченная необозримая Волга, будто не признавая гранитной окантовки набережной, гуляла на приволье по собственному нраву. Она тяжело и глухо ворочалась в своем ложе, стонала, слегка подкидывая и перекатывая громаду темной воды по всему горизонту, насколько хватало глаз. Играючи, но с сокрушающим размахом пробовала она набегавшей волной и прочность устоев самой набережной. Билась о гранит и поднимала фонтаны брызг. А вдали гоняла на сквозняках белые призрачные барашки очередных бегущих, еще не различимых волн. С ними цветом почти сливались редко парившие в тот день чайки.

От Волги, сколько ее ни пытались взнуздать и оседлать, по-прежнему тянуло неукротимой первобытной удалью, собственными запахами ветров, свежести, птиц, воды и рыбы. Великая река не сочувствовала нашим мелким передрягам и переменам.

Задумавшись, я незаметно добрел до затона. Здесь, не очень далеко от центра города, располагалось то, что можно назвать судовым кладбищем. На причале ожидали утилизации списанные теплоходы, речные трамвайчики, буксиры и баржи.

Настроение располагало — я рассматривал затон.

Внимание привлекла стоявшая впереди других большая старая баржа. Она уже давно ожидала своей утильной участи. Дощатые ребра потемнели от непогоды и времени, а металлические части проржавели до красноты.

Но теперь на ее махровом от ржавчины борту, где обычно располагается название судна, какой-то местный шутник сделал крупную свежую надпись мелом: «Н.С.Хрущев».

Насмешка явно была изобретением какого-то вовсе не казенного одиночки и оттого еще более язвительной, обидной и беспощадной. «Вот и воплотились, как говорил поэт, «в пароходы, в строчки и в другие долгие дела!» — подумалось мне. — Никита Сергеевич Хрущев — старая ржавая баржа!»

Помимо Гидростроя, по своим журналистским разъездам я близко наблюдал Н.С.Хрущева еще не один раз — в Куйбышеве, Новосибирске и в Москве. На разных совещаниях, в разных положениях и душевных состояниях. Видел, как в том же августе 1958 года был сорван митинг истомившимися людьми — бесцеремонный правитель страны заставил несколько часов кряду стоять под палящим солнцем и ждать его высочайшего явления толпу из десятков тысяч людей.

Наблюдал и другие сумасбродные выходки Н.С.Хрущева, в том числе и его входившие в обиход так называемые знаменитые «реплики», когда он никому не давал сказать слова (так было, например, с разумными советами народного агронома Терентия Семеновича Мальцева в Новосибирске в конце 1961 года). На этом совещании передовиков сельского хозяйства Сибири и Дальнего Востока Хрущев вел себя примерно так же, как на всем известных встречах с деятелями литературы и искусства в Москве. Его сумасбродство все более обретало черты мании величия. Так безграничная власть портит человека.

Был у меня и краткий, как оказалось, судьбоносный кадр журналистской памяти. В начале лета 1964 года я присутствовал в Большом Кремлевском дворце на сессии Верховного Совета СССР, где Хрущев, загорелый, отдохнувший, в элегантном светло-зеленом костюме английской шерсти, беззаботно и мимоходом выдвинул на пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР Л.И.Брежнева, к той поре уже тайно сколачивавшего и готовившего против него заговор.

И вот — последняя прижизненная встреча. Ржавая волжская баржа с надписью на борту…

А Петр Петрович Вершигора год с небольшим не дожил до конца хрущевской эры. Он умер 27 марта 1963 года в подмосковном санатории. Долгая болезнь сердца, а затем мозговой удар изнурили и расслабили организм. Ночью в одноместной палате он задохнулся…

В словах прощания звучала не только оценка литературных заслуг покойного — впервые публично было сказано и о мужестве гражданской позиции П.П.Вершигоры. Украинский писатель Платон Воронько, знавший о происходившем не понаслышке, в журнале А. Твардовского «Новый мир» писал: «Петр Петрович Вершигора был верным и бесстрашным другом. В первые послевоенные годы, когда многие бывшие партизаны подвергались тяжким обвинениям, а иногда и репрессиям, он делал все, что было в его силах, чтобы восстановить правду и спасти честь невиновных… Он навсегда останется в памяти народа как человек с чистой совестью» («Новый мир», 1963, № 4, с. 288).

П.П.Вершигора был из породы и поколения правдоискателей, вернувшихся с войны. Из таких неординарных людей армейской элиты, как адмирал И.С.Исаков, генерал А.В.Горбатов, а там уже и полушепотом произносимое тогда имя — начинающий бунтарь генерал Петр Григоренко…

Петр Петрович Вершигора, как и подобает партизану, лишь слегка опередил время. Он был «первой ласточкой» в этой необычной генерации…

В селе Севериновка в Молдавии, где родился Петр Петрович, действует его мемориальный музей. А в городе Новозыбкове на Брянщине, откуда уходил партизанить будущий генерал, одна из городских аллей названа «Аллея Петровича».

Для каждого настает час суда.

Такой оценкой, безусловно, является и знаменитый надгробный памятник Н.С.Хрущеву на Новодевичьем кладбище в Москве.