языческие фетиши.

Все понимали, что в составлении плана мероприятия, покраске парусины и возведении декораций Большого карнавала участвовали еще пятьдесят с лишним человек и что Крозье мог бы приговорить каждого из них к равному количеству плетей. В известном смысле сия скорбная троица — Эйлмор, Мэнсон и Хикки — принимала наказание за неблагоразумие всей команды.

Когда барабанный бой прекратился и означенные трое мужчин выстроились в ряд перед собравшимися членами обеих команд, капитан Крозье заговорил. Надеюсь, я точно воспроизведу его слова ниже:

— Эти люди подвергнутся порке за нарушение корабельного устава и безрассудство, в котором принимали участие все до единого присутствующие здесь, — сказал он. — Включая меня самого… Пусть все собравшиеся здесь знают и помнят, — продолжал капитан Крозье, — что в конечном счете ответственность за безрассудство, в результате которого пятеро наших товарищей погибли, один лишился ноги, а почти двадцать навсегда останутся обезображенными шрамами и рубцами, лежит на мне. Капитан несет ответственность за все, что происходит на корабле. Начальник экспедиции несет двойную ответственность. Допустив осуществление данных планов, без должного к ним внимания и без вмешательства в происходящее, я стал повинен в преступной халатности и готов признать свою вину перед судом, который неизбежно состоится, — я имею в виду, в случае, если мы останемся в живых и вырвемся из ледового плена. Эти пятьдесят плетей — и больше — должны были бы достаться мне и достанутся, когда мне придется принять неизбежное наказание, определенное моим начальством.

Тут я посмотрел на капитана Фицджеймса. Безусловно, любое самообвинение капитана Крозье относилось также и к командиру «Эребуса», поскольку именно он, а не Крозье, наблюдал за основными работами по подготовке к карнавалу. Лицо Фицджеймса было бесстрастным и бледным. Взгляд казался рассеянным. Он имел отсутствующий вид человека, занятого своими мыслями.

— Пока же не наступил мой час расплаты, — в заключение сказал Крозье, — мы подвергнем наказанию этих людей, должным образом допрошенных офицерами «Эребуса» и «Террора» и признанных виновными в нарушении корабельного устава, а также в безответственном поведении, подвергшем опасности жизни их товарищей. Боцман Джонсон…

Здесь дородный Томас Джонсон, толковый боцман «Террора» и старый товарищ капитана Крозье, пять лет служивший вместе с ним на «Терроре» в южных полярных льдах, выступил вперед и кивком головы велел привязать к решетке первого мужчину, Эйлмора.

Затем Джонсон поставил на бочку обтянутый кожей ящичек и расстегнул фигурные медные замочки на нем. Внутри оказалась обивка из красного бархата. В должного размера углублении в красном бархате покоились кожаная, потемневшая от долгого пользования рукоятка и сложенные в несколько раз хвосты кошки.

Пока два матроса крепко привязывали Эйлмора, боцман извлек орудие наказания и предварительно опробовал. То был не показной жест устрашения, но действительно подготовка к предстоящей отвратительной экзекуции. Девять кожаных хвостов кошки — о которых я слышал великое множество матросских шуток, — мелькнули в воздухе с сухим, отчетливым и ужасным щелчком. На конце каждого хвоста был завязан маленький узелок.

Часть моего существа отказывалась верить в происходящее. Казалось невероятным, что здесь, на переполненной, провонявшей потом, полутемной жилой палубе с низким подволоком, под которым вдобавок хранились пиломатериалы и различное снаряжение, Джонсон сумеет нанести хоть один сильный удар плеткой. Выражение «так тесно, что кошка не поместится» я знал с малых лет, но только сейчас понял его смысл.

— Приведите в исполнение приговор, вынесенный мистеру Эйлмору, — сказал капитан Крозье. Барабаны пробили короткую дробь и умолкли.

Боцман Джонсон развернулся к Эйлмору боком и широко расставил ноги, как боксер на ринге, отвел кошку назад в опущенной вытянутой руке, а затем выбросил вперед резким, сильным, но плавным движением; кожаные хвосты с узелками на концах просвистели меньше чем в футе от передних рядов толпы.

Звук удара девяти хвостов кошки о тело я не смогу забыть до скончания своих дней.

Эйлмор испустил вопль — еще более нечеловеческий, чем жуткий рев, который я слышал в черном зале всего четыре дня назад.

На худой бледной спине мужчины мгновенно появились багровые полосы, и капельки крови забрызгали лица людей, стоявших в непосредственной близости от решетки, в том числе и мое.

— Один, — отсчитал Чарльз Фредерик Дево, который после гибели Роберта Орма Серджента в прошлом месяце вступил в должность старшего помощника капитана «Эребуса». Наблюдение за проведением данной экзекуции входило в обязанности обоих первых помощников.

Когда боцман отвел кошку назад для следующего удара, Эйлмор снова завопил — несомненно, от дикого ужаса при мысли об оставшихся сорока девяти плетях. Признаюсь, я пошатнулся… от давки в толпе давно не мытых тел, от запаха крови, от гнетущего ощущения замкнутого пространства в смрадном полумраке жилой палубы у меня закружилась голова. Это был сущий ад. И я находился в нем.

После девятого удара стюард потерял сознание. Капитан Крозье знаком велел мне проверить, дышит ли он. Он дышал. В обычных обстоятельствах, как я узнал позже, второй помощник вылил бы на осужденного ведро воды с целью привести в чувство, чтобы он претерпел всю меру физической муки. Но тем утром на нижней палубе «Эребуса» не было жидкой воды — вся вода замерзла. Даже капли крови на спине Эйлмора, казалось, застывали подобием ярко-красных дробинок.

Эйлмор оставался в беспамятстве, но экзекуция продолжалась.

После пятидесяти ударов Эйлмора отвязали от решетки и отнесли в бывшую каюту сэра Джона, которая по-прежнему использовалась под лазарет для пострадавших во время карнавала. На койках там лежали восемь человек, включая Дэвида Лейса, все еще не подававшего видимых признаков жизни с момента нападения зверя на мистера Блэнки в начале декабря.

Я двинулся было к лазарету, чтобы позаботиться об Эйлморе, но капитан Крозье знаком велел мне оставаться на месте. Очевидно, правила требовали, чтобы все до единого члены команд присутствовали при порке всех осужденных, пусть даже Эйлмору суждено умереть от потери крови по причине моего отсутствия.

Следующим был Магнус Мэнсон. Вторые помощники, привязывавшие его к решетке, казались пигмеями рядом с этим великаном. Если бы он решил оказать сопротивление, я уверен, на жилой палубе началось бы столпотворение, подобное творившемуся в семицветном лабиринте в новогоднюю ночь.

Он не сопротивлялся. Насколько я мог судить, боцман Джонсон наносил Мэнсону бесконечные удары плеткой с точно такой же силой, как Эйлмору, — не большей и не меньшей. Кровь брызнула при первом же ударе. Мэнсон не закричал. Он сделал нечто гораздо худшее. Он заплакал, как малый ребенок. Заплакал навзрыд. Но по завершении экзекуции ушел в лазарет сам, в сопровождении двух матросов, хотя по обыкновению сильно горбился, чтобы не задевать головой бимсы. Когда он проходил мимо меня, я заметил кровавые лоскуты кожи и клочья мяса, свисающие с перекрестных рваных ран, оставленных кошкой у него на спине.

Хикки, самый тощий и малорослый из трех осужденных, не издал практически ни звука в ходе долгой порки. Девятихвостая плеть рвала кожу и мясо на его узкой спине с большей легкостью, чем в случае с двумя предыдущими мужчинами, но он ни разу не вскрикнул. И не лишился чувств. Тщедушный помощник конопатчика, казалось, вперил яростный взгляд в некий незримый объект, находящийся над верхней палубой, и ни на миг не отвел от него горящих неприкрытой злобой глаз, выдавая свою боль лишь судорожным всхлипом после каждого из пятидесяти ударов.

Он ушел во временный лазарет в кормовом отсеке сам, не приняв помощи от двух своих сопровождающих.

Капитан Крозье объявил, что экзекуция была проведена в полном согласии с корабельным уставом, и распустил собравшихся. Даже не надев верхнюю одежду, я ненадолго поднялся на верхнюю палубу, чтобы пронаблюдать за отбытием людей с «Террора». Они спустились по ледяному скату и двинулись в долгий путь к своему кораблю в темноте — мимо страшного черного пожарища на подтаявшем льду. Крозье и его старший офицер, лейтенант Литтл, замыкали шествие. Ни один из сорока с лишним мужчин не произнес ни