Мокрая шерсть, похожая на мокрые, облепившие тело одеяния священника. Свежие багровые ожоги на белом. Зубы. Черные глаза в трех футах от его собственных, заглядывающие глубоко в него, глаза хищника, высматривающего его душу… высматривающие, есть ли у него душа. Массивная треугольная голова опускается ниже, заслоняя пульсирующее небо.

Покоряясь единственно человеку, с которым он хочет быть, и человеку, которым он хочет стать, — но только не Туунбаку и не вселенной, которая погасит голубое пламя у него в груди, — он снова закрывает глаза, запрокидывает голову, открывает рот и высовывает язык точно так, учила его бабушка Мойра, готовя к Святому Причастию.

Весной в год появления на свет их второго ребенка, девочки, они гостили в семье Силны, принадлежащей к общине Людей Прямоходящего Бога, возглавляемой старым шаманом Асиаюком, когда пришлый охотник по имени Инупиюк принес известие, что одна община Настоящих Людей получила аитусерк — дары — в виде деревянных и металлических предметов и прочих ценных вещей от мертвых каблуна — белых людей.

Талириктуг на языке жестов обратился к Асиаюку, который перевел жесты для Инупиюка. Талириктуг высказывал предположение, что упомянутое сокровище представляет собой ножи, вилки и прочие предметы со шлюпок «Эребуса» и «Террора».

Асиаюк прошептал Талириктугу и Силне, что Инупиюк является каваком — буквально, «человеком с юга», — но также добавил слово на наречии инуктитут, обозначающее тупость. Талириктуг понимающе кивнул, но продолжал задавать вопросы на языке жестов, которые раздраженный шаман переводил глупо ухмыляющемуся охотнику. Отчасти, знал Талириктуг, Инупиюк чувствовал себя неуютно потому, что всю жизнь прожил на юге и никогда прежде не видел сиксам иеа, небесных повелителей духов, и не знал толком, являются ли Талириктуг и Силна человеческими существами или нет.

Судя по всему, предметы были подлинными. Талириктуг с женой возвратились в свою гостевую иглу, где она нянчила ребенка, и он погрузился в раздумья. Когда он поднял глаза, она обращалась к нему при посредстве веревки.

«Нам следует пойти на юг, — сказала веревка, пляшущая у нее между пальцами. — Если ты хочешь».

Он кивнул.

В конце концов Инупиюк согласился проводить их до деревни, находящейся на юго-востоке, и Асиаюк решил отправиться с ними — очень необычно, поскольку старый шаман в последнее время крайне редко путешествовал на значительные расстояния. Асиаюк взял с собой свою лучшую жену, Чайку — молодую Науйю с большими грудями — амук, — у которой тоже остались шрамы после роковой встречи с каблуна тремя годами ранее. Она и шаман были единственными, кто спасся тогда, но молодая женщина не выказывала никакой неприязни к Талириктугу. Ей хотелось узнать об участи последних каблуна, которые, как все знали, двинулись на юг по льду три года назад.

Шесть охотников из общины Людей Прямоходящего Бога тоже изъявили желание пойти с ними — главным образом из любопытства и с целью поохотиться по дороге, поскольку лед в проливе начал вскрываться очень рано этой весной, — и в конце концов они отправились в путь на нескольких лодках, так как вдоль берега уже открылись каналы.

Талириктуг и Силна со своими двумя детьми предпочли путешествовать — как и четверо охотников — в длинном двойном каяке, но Асиаюк был слишком стар и слишком исполнен достоинства, чтобы сидеть на веслах в каяке. Он сидел с Науйей посередине поместительного открытого умияка, а двое молодых охотников гребли за него. Все терпеливо ждали умияк, когда не было ветра для его парусов, поскольку эта тридцатифутовая лодка везла столь значительный запас свежей пищи, что им редко приходилось останавливаться, чтобы охотиться или ловить рыбу, если не возникало такого желания. Благодаря умияку они также смогли взять с собой сани каматик на случай, если придется путешествовать по суше. Инупиюк, охотник с юга, тоже плыл в умияке, как шесть киммиков — собак.

Хотя Асиаюк великодушно предложил Силне и детям места в своем теперь переполненном умияке, она при посредстве говорящей веревки сообщила, что предпочитает каяк. Талириктуг знал, что жена никогда не допустит, чтобы дети — особенно двух—месячная Каннеюк — находились в такой близости от свирепых псов. Их двухлетний сын Туугак — «Ворон» — не боялся собак, но в данном случае у него не было выбора. Он сидел в каяке меж—ду Талириктугом и Силной. Малышка Каннеюк (чье тайное имя, каким нарекают сиксам иеа, было Арнаалук) лежала в амотике Силны, большом капюшоне для переноски детей.

Они тронулись в путь холодным, но ясным утром, и, когда они оттолкнулись от покрытого галькой берега, пятнадцать оставшихся членов общины Людей Прямоходящего Бога затянули прощальную песню:

На вторую ночь путешествия, прежде чем двинуться на вес—лах и под парусом по каналам во льдах прочь от ангилак кикиктака — «самого большого» острова, который Джеймс Росс дав—ным-давно назвал Кинг-Уильям, хотя аборигены, сообщившие Россу про него, продолжали называть его «кикиктак, кикиктак, кикиктак», — они остановились менее чем в миле от лаге—ря Спасения.

Талириктуг пошел туда один.

Он уже возвращался в лагерь однажды. Два лета назад, все—го за несколько недель до рождения Ворона, они с Силной наведались туда. Тогда не минуло еще и года с той поры, когда человек, которым Талириктуг являлся прежде, был предан, заманен в засаду и застрелен, как собака, но уже почти ничто не гово—рило о том, что в недавнем прошлом здесь находилось место стоянки шестидесяти с лишним англичан. Все голландские па—латки изорвало и унесло прочь ветром, если не считать несколь—ких лоскутов парусины, намертво вмерзших в гальку. Там остались лишь несколько сложенных из камней очагов да несколько кругов, выложенных из булыжников, которыми придавливались полы палаток. И кости.

Он нашел несколько длинных костей, части изгрызанного позвоночника и всего один череп, без нижней челюсти. Держа череп в руках, он страстно надеялся, что это не доктор Гудсер.

Все разбросанные по берегу и обглоданные нануками кости он собрал и похоронил вместе с черепом в одной могиле, положив на возведенную из булыжников надгробную пирамиду найденную среди камней вилку, по обычаю Настоящих Людей и даже Людей Прямоходящего Бога, с которыми он провел лето, отсылавших разные полезные инструменты и дорогие сердцу покойных вещи в мир духов вместе с мертвыми.

Едва положив вилку на пирамиду, он осознал, что инуит счел бы это возмутительной напрасной тратой драгоценного металла.

Потом он задумался о том, какую молитву прочитать над могилой.

Молитвы на языке инуктитут, которые он слышал последние три месяца, не годились. Но в ходе своих неуклюжих усилий овладеть эскимосским наречием (пусть он никогда не сможет произнести вслух ни слова на нем) тем летом он развлекался попытками переводить на инуктитут «Отче наш».

В тот вечер, стоя у надгробной пирамиды, под которой покоились кости его товарищей, он попытался мысленно прочитать молитву: