Крозье просыпается с адской головной болью.

В последние дни он почти всегда просыпается по утрам с сильнейшей головной болью. Казалось бы, человек с изрешеченными дробью спиной, грудью и руками и с тремя тяжелыми пулевыми ранениями должен чувствовать по пробуждении боль иного рода, но хотя и она в самом скором времени начинает терзать его, в первую очередь он замечает именно ужасную головную боль.

Она напоминает Крозье о годах, когда он каждый вечер напивался виски и на следующее утро горько сожалел об этом.

Иногда по пробуждении — как сегодня утром — в больной голове у него звучит эхо бессмысленных слогов и слов. Все слова изобилуют щелкающими звуками и похожи на слова тарабарского наречия, какие на ходу придумывают дети, пытаясь найти верное количество слогов для песенки, сопровождающей прыганье через скакалку, но в течение мучительных секунд, предшествующих окончательному пробуждению, Крозье кажется, что они имеют какой-то смысл. В последние дни он постоянно чувствует страшную умственную усталость, словно проводит все ночи за чтением Гомера на греческом. Френсис Родон Мойра Крозье никогда в жизни не пытался читать на греческом. Да и не хотел. Он всегда предоставлял заниматься этим ученым и помешанным на книгах бедолагам вроде старого стюарда Бридженса, друга Пеглара.

Этим темным утром он просыпается в снежном доме, разбуженный Безмолвной, которая с помощью веревочных фигур, сменяющих друг друга у нее между растопыренными пальцами, говорит, что пора снова идти охотиться на тюленя. Она уже одета в парку и исчезает в ведущем наружу тоннеле, как только заканчивает общение с ним.

Раздраженный тем, что позавтракать сегодня не придется — хотя бы куском холодного тюленьего сала, оставшегося со вчерашнего ужина, — Крозье одевается, под конец натягивает парку и рукавицы и ползет вниз по тоннелю, выходящему на юг, с подветренной стороны жилища.

В темноте снаружи Крозье осторожно поднимается на ноги — иногда левая нога у него плохо работает по утрам — и оглядывается вокруг. Снежный дом слабо светится, озаренный изнутри плошкой, которую они оставляют гореть, чтобы помещение не выстужалось, даже когда уходят. Крозье ясно помнит долгий санный поход через льды к этому месту — где бы оно ни находилось — и помнит, как он сидел на санях, закутанный в меха и совершенно беспомощный тогда, много недель назад, и наблюдал с чувством, похожим на благоговейный трепет, за Безмолвной, потратившей долгие часы на рытье ямы в снегу и строительство снежного дома.

С тех пор Крозье со своим математическим складом ума провел не один час, лежа под меховыми полостями в уютном маленьком помещении и восхищаясь криволинейными очертаниями купола и точным, без видимого труда давшимся расчетом, с каким женщина вырезала снежные блоки — при слабом свете звезд! — и возвела из них наклоненные внутрь стены.

Созерцая купол из-под своих мехов долгой ночью или темным днем, он думал: «От меня толку — как собаке от пятой ноги, — но также думал: — Эта штуковина должна рухнуть». Верхние блоки кладки находились почти в горизонтальном положении. Они имели трапециевидную форму, и последний блок — замковый — девушка протолкнула наружу, а потом подровняла его края и втянула обратно внутрь, поставив на место. Под конец Безмолвная забралась на самый верх сложенного из снежных блоков купола, попрыгала там, а потом съехала вниз по стенке.

Поначалу Крозье решил, что она просто резвится, как ребенок, каким иногда казалась, но потом понял, что она просто проверяла прочность и устойчивость нового жилища.

На следующий день — очередной день без солнца — эскимоска с помощью горящей плошки растопила внутреннюю поверхность стен снежного дома, а потом дала ей снова замерзнуть, после чего стены покрылись тонкой, но очень твердой ледяной коркой. Затем она разморозила тюленьи шкуры, которые сначала служили наружным покровом палатки, потом санными полозьями, и прикрепила к сухожилиям, пропущенным между снежными блоками кладки, таким образом обшив изнутри стены и потолок снежного дома. Крозье сразу понял, что шкуры защищают от капель воды, образующихся при повышении температуры воздуха в жилище.

Крозье поразило, насколько тепло в снежном доме: всегда по меньшей мере на пятьдесят градусов теплее, чем снаружи, и зачастую достаточно тепло, чтобы они оба оставались в одних только коротких штанах из оленьей шкуры, когда не лежали под меховыми полостями. Справа от входа на вырубленной в снегу полке находилась «кухня», и на сооруженной из оленьих рогов и палок раме над огнем там не только висели разнообразные сосуды для приготовления пищи, но также сушилась одежда. Как только Крозье восстановил силы настолько, что стал выходить из снежного дома вместе с Безмолвной, она с помощью языка жестов и веревочных фигур объяснила, что по возвращении они каждый раз обязательно должны сушить верхнюю одежду.

Кроме кухонной полки справа от входа и полки для сидения слева от него, в глубине снежного дома находилась вырубленная в снегу широкая платформа, где они спали. Немногочисленные обломки досок и палки — в прошлом служившие элементами палаточного каркаса и поперечинами саней, — которыми Безмолвная укрепила платформу по краям, намертво вмерзли в снег, препятствуя ее осыпанию. Затем эскимоска усыпала снежное ложе остатками мха из парусиновой сумки — вероятно, используя оный в качестве утеплительного материала, — а потом аккуратно расстелила на нем оленьи и медвежьи шкуры.