расположение восточного двора стоила ему трона. При поддержке разъяренной вандальской знати кузен короля Гелимер сверг его и занял трон Карфагена.
С самого начала Гелимер дал понять, что не позволит Константинополю запугать себя. Когда Юстиниан прислал письмо с протестом против незаконного захвата власти, Гелимер велел ему не вмешиваться в чужие дела и изящно напомнил, что последний византийский поход против его королевства завершился полным провалом. Если византийцам так не терпится получить обратно их земли, заявил он, пусть придут и возьмут их. Мечи вандалов всегда готовы к встрече.
Юстиниан был несколько разочарован сменой вандальских королей, поскольку был абсолютно уверен, что при правильном дипломатическом нажиме возможно вернуть Северную Африку в римскую сферу влияния, не потеряв ни одного солдата. Но воинственная позиция Гелимера тоже вполне подходила для этого. Это высокомерное письмо явилось оскорблением, на которое следовало ответить — тем самым оно весьма помогло имперской пропаганде и обеспечило превосходный предлог для вторжения. Вандальские захватчики слишком долго грабили римскую землю и пренебрежительно относились к Константинополю. Теперь они должны узнать, что бывает, если дразнить римскую волчицу.
Был только один человек, которому можно было доверить африканскую кампанию, но Велизарий сейчас сражался с Персией. В 531 году ему удалось разбить превосходящую персидскую армию и добиться прекращения военных действий. Удача не оставляла его: эта битва поставила точку в войне. Несколько дней спустя потерявший силу духа персидский царь скончался, оставив наследником молодого, но сообразительного сына по имени Хосров. Чтобы укрепить свою власть, новому царю отчаянно был нужен мир, и он поспешно согласился заключить «вечный мир», что развязало руки Велизарию.[58] Казалось, ничто теперь не может воспрепятствовать завоеванию Северной Африки.
Но едва Велизарий прибыл в Константинополь, как разразилась совсем другая война. Пока Юстиниан мечтал о славе в Африке, обстановка в столице накалилась до предела. Народ был недоволен растущими налогами и увеличивающейся коррупцией, настроения достигли точки кипения, когда император строго ограничил привилегии синих и зеленых, чтобы справиться с растущим насилием в этих группировках. Юстиниан не только позволил своим чиновникам обирать народ с помощью жестоких налогов, но теперь еще и вмешался в спортивные игры. Чтобы разрядить обстановку, на январские иды были назначены игры — но когда зрители увидели Юстиниана, занимающего свое обычное место, дело приняло опасный оборот. В анонимности толпы кто-то расхрабрился и насмешливо выкрикнул императору сожаление, что отец Юстиниана когда-то появился на свет. Стадион отозвался одобрительным ревом.[59] Когда Юстиниан в ярости спросил, не сошли ли они с ума, чтобы так к нему обращаться, толпа рассвирепела и хлынула из ипподрома, желая ломать и крушить.
Юстиниан поспешно отступил в Великий дворец, и после нескольких часов бунта имперской охране удалось взять контроль над ситуацией. Семерых зачинщиков арестовали и приговорили к смерти,[60] но собравшаяся на казнь огромная толпа лишала исполнителей присутствия духа, и два последних повешения сорвались. Первая попытка оказалась достаточно неловкой, поскольку веревка лопнула, а оба казнимых, как выяснилось, еще дышали. Но когда палачи попытались еще раз, рухнул уже весь эшафот. Разумеется, такое событие собрало еще большую толпу, и в поднявшейся неразберихе нескольким монахам из расположенного неподалеку монастыря святого Конона удалось увести осужденных в безопасное место.[61]
Командующий имперской гвардией[62] сомневался, стоит ли их преследовать, опасаясь, что если он силой ворвется в священное здание, это лишь подстегнет мятеж. Поэтому взамен он предпочел взять монастырь измором. Если этот план предполагал ослабить напряжение, то привел к строго обратному результату: огромная толпа быстро окружила солдат и громко потребовала, чтобы эти двое человек — один из синих, один из зеленых — немедленно были помилованы. Вид тяжеловооруженных солдат, осаждающих монастырь, для народа был олицетворением тирании, нарушением всех данных властью обещаний. Коронация Юстиниана давала надежду на императорскую щедрость, на хлеб и зрелища, на просвещенное правление сторонника синих, который был одним из них и разделял их страстное увлечение. Однако теперь люди обнаружили, что их император столь же суров, как и его предшественники, а угрозы в адрес безоружных монахов сделали его в глазах народа худшим из тиранов.
Юстиниан пытался сгладить обстановку, объявив новые игры, но когда тремя днями спустя Ипподром открылся для гонок колесниц, настроения только ухудшились. Когда император прибыл, чтобы занять свое место в императорской ложе, обычный шум толпы сменился оглушительным ревом. Традиционным занятием синих и зеленых были попытки заглушить друг друга выкриками «Nika!» («Победа!»), сопровождающими имя их любимого возничего, но к концу гонок болельщики объединились против императора.[63] Тридцать тысяч глоток в унисон выкрикивали единственное слово, изливая свою прежде сдерживаемую ярость на Юстиниана в жутком крещендо. Какое- то время император пытался противостоять этому ужасающему звуку, хотя земля почти содрогалась под ним, но осязаемая ярость угрожала сбить его с ног. Он был всего лишь человеком, одинокой фигурой против гнева толпы, и он разумно убрался в укрытие императорского дворца, захлопнув за собой двери.
Толпа высыпала на улицы, ища возможность дать выход своей неудовлетворенности. Обнаружив, что дворец неприступен, горожане начали штурмовать городские тюрьмы, пополняя свои ряды освобожденными преступниками. Юстиниан снова выслал имперскую гвардию, но на этот раз ситуация окончательно вышла из-под контроля. Женщины швыряли из окон на головы стражи горшки и кровельную черепицу, а толпа воздвигала на улицах баррикады. Хулиганы подожгли торговые лавки, и вскоре ветер распространил огонь, отчего ближайший госпиталь сгорел дотла со всеми пациентами внутри.
Порядок мог быть восстановлен, если бы знатные семьи сплотились вокруг трона — но они всегда считали Юстиниана претенциозным выскочкой и в любом случае ненавидели его за деятельность Иоанна Каппадокийца. По их мнению, император всего лишь пожал то, что сам посеял. Это была прекрасная возможность заменить его на человека из среды знати.
Снабдив мятежников оружием, патриции присоединились к мародерам на улицах, равнодушно глядя, как половину города пожирает пламя. На следующий день толпа вернулась на Ипподром и потребовала немедленной отставки ненавистных Трибониана и Иоанна Каппадокийца. Не на шутку обеспокоенный Юстиниан сразу же согласился на эти требования[64], но теперь ситуацию контролировали аристократы, и они не соглашались на меньшее, чем его отречение от престола.
Разгоряченные моментом, ни патриции, ни чернь не были вполне уверены, как следует действовать дальше. Половина из них хотела подождать, пока Юстиниан не сложит с себя венец, в то время как вторая половина хотела поторопить события, взяв штурмом его дворец. Наконец поднялся один из сенаторов и настоял на немедленных насильственных действиях.[65] Если позволить императору спастись бегством, предостерегал он, тот рано или поздно вернется во главе армии. Единственное, что можно сделать — это одержать над ним верх и убить его, прежде чем он ускользнет. Этот совет был признан лучшим, и толпа с готовностью стала взбираться по стенам императорского дворца.[66]
Шум был оглушительным, и внутри дворца советники Юстиниана пытались перекричать ужасный грохот. Путь в гавань все еще был свободен, и большинство приближенных убеждало испуганного императора покинуть город, пока еще есть время. Юстиниан уже был готов отдать приказ снаряжать корабли, когда Феодора, которая держалась в стороне, пока мужчины спорили, поднялась и заставила их замолчать, возможно, самыми красноречивыми словами в византийской истории. «Меня не заботит, пристало или нет женщине давать смелый совет испуганным мужчинам, — сказала она, — но в минуту крайней опасности остается лишь слушаться совести. Каждый, кто был рожден на свет, рано или поздно умрет; и как император может позволить себе стать беглецом? Если ты, государь, желаешь спасти свою шкуру, ты сможешь сделать это без труда. Мы богаты, рядом море, в нем наши корабли. Но сначала подумай, не пожалеешь ли ты, оказавшись в безопасности, о том, что не предпочел смерть? Что же до меня, я остаюсь верна старому высказыванию: царская порфира — лучший саван».[67]
