ржание, друзья собрались в комнате Прегера за накрытым столом.

Почтарь Зайнвл достал бутылку желтоватой старки, настоянной на кореньях и апельсиновых корках. Когда Залкер и Прегер приняли по стаканчику, они переглянулись и в один голос признали, что она идет мягко, как по маслу. Во рту — как вода, но, попадая в желудок, согревает, жжет.

— Так чего сидим?

— Что, повторить?

— Конечно.

Закусили солеными огурчиками, да так, что сок потек по выбритым подбородкам, и защипал, и освежил. Было хорошо, спокойно. Но после четвертого стакана странная радость забурлила во всем теле, ударила в голову. Все сильнее звенели серпы и ржали лошади, бабы и мужики заговорили громче, смелее, и вся развеселая ярмарка подошла прямо к дому с открытыми окнами и обступила его со всех сторон. Все стало близко, рукой можно дотянуться, и Хава Пойзнер тоже. Прегер почувствовал, что она здесь, совсем рядом, будто ходит за стеной. И сердце захлестнула волна новой, молодой радости.

— Погодите-ка! А чего это нас так мало сегодня?

— Где этот оборотень?

— Какой оборотень? Который шарманки чинит?

— Зайнвл! Тащите его сюда!

Точнее не скажешь: оборотень. Оборотень, который чинит музыкальные инструменты. Он вошел в комнату с большой гармонью под мышкой. Когда пригласили сесть, робко опустился на краешек табурета. Тонкими, длинными пальцами потянул три волосинки на подбородке, три волосинки, которыми он, похоже, очень дорожил. А немые глаза едва заметно улыбаются и смотрят так, словно он не верит, что его и правда сюда позвали. И не удивится, если через минуту выгонят вон.

— Откуда вы, дядя?

— Отовсюду.

— А мед пьете?

— Хе-хе…

— Так налейте ему, Залкер; а он нам сыграет.

— Айда, панове!

Лицо оборотня покраснело уже после второй рюмки, он заложил ногу за ногу, подпер острым коленом гармошку, обитую множеством латунных гвоздиков, и низко-низко склонился над ней. Растянул меха, повертел головой, будто пробуя, каким ухом лучше прислушиваться, и в ту же секунду комната наполнилась беспокойными, тревожными звуками. Ноты бежали наперегонки, танцевали, кувыркались, словно живые маленькие комедианты.

— Что вы играете, дядя? Шопена?

— Йес, йес. Случается, от ярмарки до ярмарки, хе-хе… Приходится ходить по деревням, играть в помещичьих усадьбах…

И снова звуки, звуки. Он дышал тяжело, тяжелее, чем меха инструмента, задыхался вместе с гармонью, хватал воздух ртом. Все были захвачены музыкой, и никто не заметил, что в комнату уже дважды совался портной Шоелка. Сначала удивленно похлопал глазами, будто им не веря, потом опять просунул голову, уже покорно и робко. Тихо вошел с полными карманами гостинцев и лицом пойманного вора, который надеется, что его простят.

— Пан Залкер, послушайте…

Гармонь смолкла.

— Пошел отсюда, ублюдок!

— Хорошо. Можно только вот это на столик поставлю?

И, как фокусник, принялся вытаскивать из карманов запечатанные бутылки различной величины. В каждой плескался какой-нибудь горячительный напиток. Ну и карманы у Шоелки! Как в них столько поместилось? На столике уже с полдюжины бутылок, но и это еще не все. А Шоелка, видно, ждет вознаграждения.

— Пан Прегер, — повернулся он к взмокшему от жары и питья заведующему, — скажите ему, пожалуйста. Ну чего он злится?

И тут ему пришла в голову новая мысль.

— Вот пусть он только скажет, — кивнул он в сторону Залкера, — пусть только свистнет, я ему тут же эту чернявую приведу. Честное слово, хоть прямо сюда… Ну? Что? Я пошел?

Но тут в комнату заявился почтарь Зайнвл. Он был чем-то встревожен и махал рукой, подавая какие- то знаки.

— Что там?

Стало тихо. Залкер успел схватить со стола пару бутылок и спрятать под стул. Все уставились на дверь. За спиной Зайнвла стоял молодой человек с русой бородкой и карими глазами, одетый в серую охотничью куртку. На его лице и в глазах мелькнула улыбка, видно, его позабавила увиденная картина. Да это тот самый парень, что живет в лесу у Ицхока-Бера, друг Мейлаха, Хаим-Мойше. Ему нужен агент Залкер, он пришел спросить насчет инвентаря и медикаментов из аптеки Мейлаха.

На конной ярмарке возле христианского кладбища стоять было невозможно — толкают со всех сторон. Хаим-Мойше отвел Ханку в сторону, чтобы поговорить.

— Итак?

И вдруг увидел: скрытое беспокойство проступило в глубине ее голубых усталых глаз, когда она на него посмотрела.

— Что случилось, Ханка?..

И еще:

— Вы два раза приходили в лес?

И снова не получил ответа, кроме молчаливой покорности в глазах.

— Подождите…

Сзади опять приближалась телега с пристяжными лошадьми, и он отодвинул Ханку с дороги. Когда он взял ее под руку, она вздрогнула и очнулась:

— Где Мотик?

— Вот он.

Мотику срочно понадобилось купить деревянную ложку, блестящую, красную в золотую клетку. Ложки продавал босой, загорелый дочерна мужик, он разложил их на мешке, расстеленном прямо на земле. Потом Мотик опять разревелся. Хорошо, что Ханка увидела Трохима, их возчика. Тот помыл на реке бричку, искупал лошадей и теперь вернулся в город. Мотика отправили с Трохимом домой, а сами пошли дальше, на новый рынок. Блеяли связанные овцы, когда их прижимали к земле и состригали шерсть. Свиньи визжали так, будто их режут на месте. Здесь ярмарка кончалась и начинались бескрайние серые поля, через которые тянулись во все концы света пыльные дороги, и по одной из этих дорог весело, мягко катилась вдаль освещенная солнцем телега. Первая телега, в этот жаркий день покидающая шумный город.

— И мы — как эта телега…

Ханка очнулась. Кто это сказал? Хаим-Мойше? Или ей послышалось? Во всяком случае, не похоже, что он. Он о чем-то задумался, глубоко задумался.

Они брели по безлюдным, нераспаханным полям, брели просто так, без цели. Попали на засеянное поле, где зеленели молодые колосья, а среди них петляла тропинка. Она вела к далекому лесу, который лет восемь назад вырубили, но теперь уже подросли молодые деревца. Старые пни защищают их, и никто-никто не может там проехать.

Около леса они присели отдохнуть на зеленом пригорке. Сидели и слушали, как стрекочут в траве кузнечики.

— Хаим-Мойше…