выискивать, таить друг от друга, держать шиш в кармане. Достоинство надо иметь в работе, а, машинисты?!
Сам тяжело задышал от долгой и несвойственной речи. Но вдруг ощутил внутри, что доволен чем-то. Черт-те чем даже, еще с Голованом ехать сейчас в Управление, разбираться, насчет Гурия разговор там же…
— Шалай за достоинство заговорил, — громким шепотом сообщил соседям смешливый Свечкарь, — Это вроде Павла Федорыча конек!
— На этой лошади всем места хватит, — отозвался тотчас Шалай. — И ты, Свечкарь, тоже поместишься!
По залу прошло веселое шевеление.
— Может, начальник Службы хочет сказать? — тихо спросил Матвеев.
— Потом, — легко качнул головой Долгополов. — Пока слушаю…
— Мне в Управление, с Голованом, — сказал Шалай заму по эксплуатации. — Так что ты, Гурий Степаныч, тут сворачивай на свой вкус.
— Я тоже «на коврик» зван, сейчас закончим…
— Без тебя на сей раз обойдутся, — твердо сказал начальник депо. — Я еду, за двоих объяснюсь.
— Рано еще, — вставил Долгополов.
Но Шалай уже топал по залу. Машинист-инструктор Гущин смотрел ему вслед вопросительными глазами, чуть приподняв брови на ясном и чистом лице. Глянул на Долгополова, но не поймал его взгляда.
На лестнице, где стоял Голован, Голована уж не было — уехал. Не больно, конечно, для Голована сейчас компания — ехать с начальником депо, прав лишившись…
Солнце, что летом. Шалай — кряжистый, коротконогий, без шинели и без фуражки даже, пять волосков сразу пораскидало ветром — не спеша вышагивал тропинкою вдоль забора от служебного корпуса к станции «Новоселки». Трава уже лезла, листья какие-то трубкой, хорошо пахло землей, будто поле было кругом, и Шалай втягивал этот растревоженный запах ноздрями, ноздри шевелились, как у собаки.
Женька, выскочив из подъезда, инстинктивно побежала в другую сторону, противоположную той, откуда пришла. Ведь ничего ТОГО уже не было. Той улицы, по которой она летела сюда на крыльях. Тех простыней, которые парусили ей в проходном дворе. Собаки, которая улыбалась, заглядывая в стеклянную дверь магазина, и оглянулась на Женьку десять минут назад, с этой своей улыбкой на морде. Доброго солнца. Тугого неба, высоко, как купол, раскинутого над городом и будто звенящего само по себе от весеннего пробужденья. Толстого голубя, который гляделся в лужицу на асфальте и охорашивал себе перья…
Ничего ТОГО уже не было.
Женька огибала сейчас свежий квартал новостройки. И домах, заселенных недавно, ярко блестели стекла, балконные двери были уже открыты, музыка рвалась с третьего этажа, и песню эту знали даже младенцы. Но Женька сейчас ее не узнала, будто мелодии разворотили скулы. Звуки падали сверху — больно, как камни, хотелось закрыться от них руками, чтобы не слышать…
Молодая мама везла коляску навстречу.
Наклоняясь к коляске, она делала бессмысленные, уродливые движения, будто глухонемая, — щелкала пальцами, вытягивала дудочкой губы, надувала щеки и поднимала брови, как клоун. Глаза молодой мамы плавились горячей любовью к тому, что в коляске, и светлым доверием к миру, которому она дала то, что в коляске, — на счастье и радость.
Мимолетно она подняла взгляд на Женьку, ловя ответную радость и понимание. И во взгляде еще мелькнуло горделивое превосходство, потому что у девушки, бежавшей навстречу, наверное, еще не было того, что в коляске. А у нее уже было. И молодая мама, конечно об этом не думая, привычно готовилась прочесть в лице девушки скрытую зависть и ответить улыбкой, как женщина — женщине, что, мол, все еще будет…
Но лицо этой девушки в меховой куртке вдруг поразило ее бессмысленным, даже тупым выражением, какого она никак не ждала. Молодая мама даже приостановилась, перестала агукать, будто смутная чернота, в которую страшно заглядывать, прошла мимо нее вместе с этой девушкой. Вдруг, непонятно почему, стало страшно за то, что в коляске.
Она уже знала теперь это взрослое чувство, когда вдруг отчетливо, до физической боли, страшно не за себя. Хочется куда-то бежать, что-то делать, закричать громко, чтоб весь мир вздрогнул, и закрыть своим телом. Это если вдруг видишь в кино — стреляют, бомбят. Или прочтешь на стенке возле милиции: «Разыскивается девочка… четырех лет… приметы такие-то…» Или под окном, в кустах, истерично взовьется мальчишеский, подростковый голос: «Витька, убью, зараза!»
Раньше не обращала внимания. А сейчас понимаешь— уязвима, хрупка, несмотря на все достижения цивилизации, эта жизнь, которую ты дала. Ишь, он убьет! А ты потаскай в себе девять месяцев, выкорми грудью, обмирай над каждым его дыханием. Подними этот хрупкий росток. Ну, это длинные годы еще впереди — чтобы поднять…
Сейчас, на тихой и солнечной улице родного города, этот внезапный страх, полыхнувший внутри, был непонятен и странен. Молодая мама даже поглядела вслед девушке в меховой куртке. Пошла дальше тихо, склоняясь к коляске и бережно улыбаясь тому, кто в ней.
Деревьев на улице еще не было. Ямы для них свеже чернели вдоль тротуара. И Женька почему-то все время видела эти черные ямы. И даже считала их про себя. Потом сбилась…
Двое стояли на автобусной остановке, прильнув друг к другу. Тяжело расставались, видать — до вечера. Никак не могли расстаться. Вот еще подошел автобус— нет, на следующем!
Он был высокий, крупный, с чертами лица тоже крупными и, пожалуй, грубоватыми. Но сейчас они утончались нежностью. Темные глаза его посветлели, в раннем детстве, наверное, были у него такие глаза. Крупные руки мягко обнимали за плечи девушку, будто образуя вокруг нее магический круг, в котором она — светлая, словно льдинка, — трепетала счастливо и сладко, одна только зная силу и нежность этих рук, этого голоса, этих тяжелых губ — нежность…
Женька чуть не налетела на них.
Увидела бессмысленные движения ее пальцев по щеке парня. Грубые его руки, бессмысленно стиснувшие ее за плечи…
— Нет, нет, — вдруг громко сказала девушка в меховой куртке, отпрянув от них с искаженным, как в судороге, лицом.
Магический круг распался.
— Что такое?! — тяжелым голосом сказал парень.
— Тут остановка, — быстро сказала его девушка светлым, как льдинка, голосом, оглядываясь и улыбаясь почему-то тревожно. — Мы тоже ждем. Автобусы очень редко…
Женька вдруг ощутила бессмысленное, как всё, желание: схватить эту девушку за руку, оторвать от парня, пусть силой, добежать до ближайшего угла, свернуть, где пусто и тихо. И там, в тишине, рассказать ей правду, что все — неправда, все не так будет, как она ждет, не так, не так, не так…
— Нет, нет, — снова сказала девушка, обходя их как-то боком, будто надо обойти далеко, и ступая нечетко и быстро.
— Чего это она?..
— Психичка какая-то, — сказал парень.
Автобус, который вдруг не ко времени зачастил, опять причаливал уже к остановке. И опять они видели уже только друг друга, невозможно было расстаться на эту вечность — до вечера…
Вагон раскачивало на перегоне, тип «Д» попался, эти ходят враскачку. Но Светлана как раз любила, когда трясет.
В полупустом салоне напротив Светланы Павловны Гущиной, все-таки — Комаровой, сидели лишь двое, одинаково свесив носы, — мама и дочка. У дочки над носом был бант, у мамы — нечто круглое и
