13.58

Разговор в кабинете начальника депо «Новоселки» был, видно, долгий.

Новый начальник Службы тяги Долгополов сидел сбоку в кресле — сухощавый, легкий, коричневое лицо будто специально подсушено до утонченности черт, и в глазах — внеслужебное любопытство. Долгополов был вообще любопытен. В юности много чего перепробовал, пошел сперва на филфак, быстро понял, что не мужское дело. Закончил ЛИИЖТ. По всему Союзу мотался, осел наконец в Управлении Октябрьской дороги. Теперь вот— метро, напросился сам.

Техника всегда была ему наслаждением, сам с собой мог смеяться от удовольствия над чертежом. А недавно сел другу письмо писать, глядь — выходит как докладная начальнику дороги, что за черт, растерял человеческие слова. Вовсе, выходит, нечеловеческое дело— техника, если носом только в нее уткнуться. Сам в метро напросился. Новые люди. Люди все же самый любопытный народ. И среди молодых как-то больше, что ли, гармонии, во все стороны успевают. Вон хоть Гущина взять. Долгополов рад был, что встретил тут Гушина, знал когда-то его отца, тоже толковый был инженер, а сын — крепче, варит котелок у парня, варит…

Но сейчас Долгополову был любопытен Шалай, которого он до сегодня не считал любопытным. В Управлении, в депо, у себя в кабинете видел Шалая как будто сонным всегда, безразличным, о чем бы ни шел разговор, и во взгляде даже ловил брезгливость, будто Шалай инстинктивно хотел отстраниться от всего, о чем говорили. Но сейчас глаза были живые…

Над телефонами, за своим рабочим столом, был сейчас начальник депо даже, пожалуй, красив. Кряжист. Пять волосинок буйно зачесаны на лоб. Откровенная лысина. Нос, что называется, сам курнос, хорошо выточен. Губы капризны, но выпуклость их мужская, есть твердая линия. Коротконог, будто сам так выбрал. А руки, тоже коротковатые имеют длинные пальцы, и каждый украшен ногтем, продолговатым, почти перламутровым.

Шалай хрустнул пальцами.

— Так что, если снимать, меня нужно, а не Матвеева…

— Начальник депо — фигура слишком солидная, — усмехнулся Долгополов. — Начинают обычно с замов.

— Я тоже к креслу не пришпилен…

В кабинет без стука вошел сутулый человек в нарукавниках для старательных школьников, мимолетно кивнул Долгополову, сунул руку Шалаю ладошкой: «Здрасьте, Игорь Трифоныч» — и убрал тотчас, будто не поздоровался, а дал в лапу. «Мне тут подписать…» Все, что он сообщил, сугубо производственное, выглядело почему-то таинственно и почти незаконно. Волосы сидели на нем как-то вбок, словно был парик. Пиджак топорщился, будто с чужого плеча. Даже очки были заломлены на носу слишком далеко от глаз, словно бы для отвода чьего-то внимания, а не глядеть сквозь них. И бумаги, которые он принес Шалаю на подпись, тоже казались таинственными, почти нарушением закона, пока он над ними стоял…

Долгополов не поленился, глянул в бумаги. Ага, бухгалтерия.

Уходя, дверь прикрыл тоже будто тайком…

— Занятный мужчина, — вслед сказал Долгополов. — Агент из плохого детектива.

Но Шалай шутки не принял.

— Без него бы давно пропали, — бросил хмуро. — В общем, так: Матвеева не отдам, еду сейчас в Управление, без Гурия отказываюсь работать, вместе тогда снимайте. Я за депо отвечаю.

— Я вас, Игорь Трифонович, по-человечески понимаю, — осторожно сказал Долгополов. — Вы Матвеева много лет знаете, он был, говорят, другой. Но сейчас — как бы помягче выразиться — он несколько опустился, морально, что ли. И это, наверное, отражается…

— Вас неправильно информировали. — Глаза Шалая блеснули гневом. — Это я опустился, а не Матвеев. Я, понимаете? Жену похоронил год назад, вот с тех самых пор. И Матвеев на себе целый год везет. Один!

— Про жену я слышал…

— Тут слышать нечего. — Шалай хрустнул пальцами.

Ясно, он слышал. Майя была главный диспетчер, любили ее, все метро хоронило, гроб уже на Красненьком кладбище, а хвост все еще тянулся из Старого депо, через много кварталов. Тридцать семь лет рядом прожили, раз пять уходить порывался, был влюбчив, а Майя не умела прощать. А теперь, когда ее нет, — с ней жить. Это уже до смерти. Ни работа, ни дети, у которых свои уже дети, ни улыбки женщин, которые недавно еще волновали, ничего уже не изменят. Один. С ней. Самое страшное оказалось — эта мучительная нежность к Майе, когда ее больше нет, душат ночами несказанные слова, теперь только найденные, для нее только. Сиди на Красненьком, царапай камень когтями…

А депо незаметно перевалил на Гурия. Сам не заметил, не до того. Кто брался делать, тому и давал. Гущин приблизился — давай, Гущин! Опять Случай — значит, напишем рапорт: «.. Обязуюсь… повысить… не допустить… организовать…» Матвеев повысит, организует. Слышал ведь на днях про приказ. Что готовят. И как-то боком все, как чужое. Гурий сроду не скажет. Сожрали б Гурия, он бы и не заметил сразу, потом бы уж спохватился, как же. Вот Комаров пришел, между глаз стукнул — вроде и полегчало. Очнулся.

— И морально у Матвеева все в порядке, другим бы такую мораль. Это вас Гущин неправильно информировал..

— Почему обязательно — Гущин? — Долгополов насторожился. — Кандидатуру мы с вами, Игорь Трифонович, вроде бы обсуждали, неофициально. Вы против не были, в принципе.

— В принципе — не был, а теперь — против.

— Имеете что-нибудь против Гущина?

— Ничего не имею, — качнул Шалай головой. — Грамотный машинист-инструктор, молодой, инициативный. А там посмотрим. До большой работы пока не дорос, это — считаю.

— Вам, конечно, виднее, — Долгополов замялся, но все же решил сказать, чтоб не держать за пазухой: — Но будто он даже в депо появлялся в нетрезвом виде…

— Кто?

— Зам по эксплуатации…

— Матвеев? — Начальник депо вдруг захохотал, пять волосков сбились набок, безнадежно испортив прическу, лысина покраснела. — Он вообще не пьет. Чушь какая-то!

Ах, какая все-таки чушь. Прав Комаров, поползла…

Комаров утром поймал его в коридоре: «Игорь Трифоныч, надо поговорить!» — «Потом. — Шалай хотел пройти мимо, ждали ремонтников, разбираться с замыканием у Ярцева. — Ты ж отдыхаешь сегодня, вот — отдыхай». — «Надо сейчас», — сказал Комаров.

И по голосу слышно, что не отвяжется.

«Ну? — буркнул Шалай, пропустил Комарова перед собой в первую комнату, какая попалась. Плановый попался отдел. Глянул кругом — плановиков будто сдуло. Ничего, губы подмажут. — Чего у тебя?»

Вспыльчивого Шалая Комаров всегда раздражал. Больно уж спокоен! Как круг вокруг себя очертил, будто в детской игре — чурики, черту не переступать. Он в центре стоит, спокоен, а ты — прыгай за кругом, тявкай. Он ответит спокойно, как ему нравится.

Особенно тот, давний уж, случай Шалаю запомнился..

Сел к Комарову на «Чернореченской» по второму пути, с помощником еще ездили. Трое, значит, в кабине. Едут. Вдруг всем троим показалось на перегоне, что где-то вторые вентиля прихватили, экстренным где-то. Остановились. Пробежали состав. Нет, колодки всюду отжаты. Шалай на всякий случай остался в хвосте, понаблюдать — как в ходу. Тронулись. Так и есть! Искры в районе четвертого вагона. Микрофона нет в хвостовой кабине, трехгранку дома забыл. Сиди, начальник депо, любуйся. Машинисту ничего не