— Пойдемте же, господин д'Артаньян, — настаивал Рауль.

— Одну минуту, мой друг. Я сейчас получу свои тридцать семь с половиной пистолей и затем буду к твоим услугам… Дом действительно доходный, — прибавил он, направляясь к кабаку, — но я предпочел бы иметь что-нибудь поспокойнее и в другой части города.

Пока на Гревской площади разыгрывалась вышеописанная кровавая сцена, несколько заговорщиков собрались у калитки, которая вела в соседний сад.

Вложив свои шпаги в ножны, они помогли одному из товарищей сесть на ожидавшую в саду лошадь, а потом, точно спугнутая стая птиц, разлетелись в разные стороны: кто перелез через забор, кто проскользнул в калитку.

Всадник вонзил шпоры в бока лошади с такой силой, что она чуть не перепрыгнула через стену; как молния, пронесся он через площадь Бодуайе, затем по улицам, опрокидывая и давя встречных. Через десять минут он очутился перед дверью главного казначейства, дыша так же тяжело, как и его конь.

Услышав стук копыт по мостовой, аббат Фуке поспешил к окну и, высунувшись, крикнул всаднику, еще не успевшему соскочить с лошади:

— Ну что, Даникан?

— Все кончено, — отвечал тот.

— Они спасены?

— Нет, напротив, повешены.

— Повешены! — повторил аббат, побледнев.

Внезапно отворилась боковая дверь, и в комнату вошел министр Фуке с бледным, искаженным от горя и гнева лицом. Остановившись на пороге, он прислушивался к разговору, который велся через окно.

— Негодяи! — вскричал аббат. — Так-то вы дрались!

— Мы дрались, как львы.

— Вернее, как трусливые псы!

— Сударь…

— Сто хорошо вооруженных бойцов стоят десяти тысяч стрелков, захваченных врасплох. Где Менвиль, этот хвастунишка, уверявший, что он или победит, или умрет?

— Он сдержал слово, господин аббат: он мертв.

— Мертв? Кто его убил?

— Какой-то демон в образе человека, гигант, у которого словно десять огненных мечей в руках. В одну минуту он потушил огонь, усмирил бунт и вызвал из-под земли сотню мушкетеров.

Фуке поднял голову, на лбу у него выступил пот.

— О, Лиодо! О, д'Эмери! — прошептал он. — Они умерли, и я обесчещен!

Аббат обернулся и, увидев брата в таком подавленном состоянии, сказал ему:

— Полно, не следует так убиваться, сударь. Это судьба! Раз не получилось, как мы хотели, значит, бог…

— Молчите, аббат, молчите! — воскликнул Фуке. — Ваши утешения — богохульство… Прикажите лучше этому человеку войти и рассказать, как совершилось это ужасное дело.

— Но, брат мой…

— Повинуйтесь, сударь!

Аббат сделал Даникану знак, и через минуту на лестнице послышались его шаги.

В это время за спиной Фуке появился Гурвиль. Приложив палец к губам, он старался удержать министра от слишком бурного проявления отчаяния.

Фуке, раздавленный горем, старался сохранить спокойствие.

В комнату вошел Даникан.

— Докладывайте, — обратился к нему Гурвиль.

— Сударь, — начал гонец, — нам было дано приказание похитить осужденных и кричать при этом: «Да здравствует Кольбер!»

— Похитить, чтобы сжечь их живьем, не так ли, аббат? — прервал Гурвиль.

— Да, таков был приказ, данный Менвилю, который понимал, что он означает. Но Менвиль убит.

Это известие скорее успокоило, чем опечалило Гурвиля.

— Чтобы сжечь их живьем? — повторил гонец, как будто сомневаясь в возможности подобного приказания, хотя сам участвовал в его исполнении.

— Ну, конечно, чтобы сжечь живьем! — грубо оборвал его аббат.

— Так, так, сударь, — сказал тот, стараясь по выражению лиц своих собеседников разгадать, в каком духе вести рассказ.

— Ну, рассказывайте же, — повторил Гурвиль.

— Осужденных, — продолжал Даникан, — привели на Гревскую площадь; тут народ как с цепи сорвался и стал кричать, чтобы их сожгли живьем, а не повесили.

— Народ имел на то свои основания, — заметил аббат. — Продолжайте.

— Стрелков было оттеснили; в доме, который должен был служить костром для осужденных, вспыхнул пожар, но тут, откуда ни возьмись, тот сумасшедший, тот дьявол, тот гигант, о котором я говорил, — он оказался хозяином этого самого дома, — с помощью еще какого-то молодого человека выбросил из окна поджигателей, кликнул из толпы мушкетеров, выпрыгнул сам из окна на площадь и принялся так работать шпагой, что стрелки взяли верх, Менвиль пал на месте, осужденных отбили и в три минуты казнили.

Несмотря на свое самообладание, Фуке не мог сдержать глухого стона.

— А как зовут хозяина этого дома? — спросил аббат.

— Не знаю, я его не видал; я все время оставался на страже в саду и знаю обо всем с чужих слов. Мне было приказано, как только все будет кончено, скакать к вам, чтобы рассказать, как было дело. И вот я здесь.

— Хорошо, больше нам ничего не нужно от вас, — сказал аббат, все более и более падавший духом при мысли, что он сейчас останется с глазу на глаз с братом.

— Вот вам двадцать пистолей, — сказал Гурвиль. — Ступайте и старайтесь впредь так же, как в этот раз, защищать подлинные интересы короля…

— Слушаю, сударь, — сказал гонец, кланяясь и пряча деньги в карманы.

Не успел он выйти из комнаты, как Фуке очутился между аббатом и Гурвилем.

Оба одновременно раскрыли рот, чтобы заговорить.

— Нет, не оправдывайтесь, — вскричал Фуке, — и не сваливайте вину на других! Если бы я был истинным другом д'Эмери и Лиодо, я никому не доверил бы заботы об их спасении. Виноват я один, и лишь я должен сносить все упреки и угрызения совести. Оставьте меня, аббат.

— Но, надеюсь, вы не помешаете мне разыскать негодяя, который, в угоду Кольберу, расстроил весь наш превосходно задуманный план? Благое дело — любить своих друзей, но не дурно, мне кажется, и преследовать врагов.

— Довольно, аббат, уйдите, прошу вас, и не являйтесь до новых приказаний. Я считаю, что мы должны вести себя крайне осторожно. У вас перед глазами ужасный пример. Господа, я запрещаю вам обоим всякие насилия.

— Никакие запрещения, — проворчал аббат, — не могут помешать мне отомстить врагу за оскорбление нашей фамильной чести.

— А я, — произнес Фуке тоном, не терпящим возражений, — при малейшем нарушении моей воли немедленно брошу вас в Бастилию. Примите это к сведению, аббат.

Аббат поклонился, покраснев.