Оба почувствовали неловкость, когда забирались под простыню с разных сторон кровати. Надя подбадривающе улыбнулась, как бы говоря: «Все хорошо». В темноте она прильнула к его плечу, поцеловала еще раз и тут же уснула.

Маттиа закрыл глаза, но не смог пролежать так долго. Мысли, одна тяжелее другой, были наказанием за содеянное. Он опустил руку под кровать и принялся царапать большой палец об острую металлическую стяжку пружины. Потом пососал его. Вкус крови успокоил, но не надолго.

Он лежал и прислушивался к незнакомым звукам: тихое гудение холодильника, равномерные щелчки калорифера, тиканье часов в другой комнате, которые, как ему казалось, шли слишком медленно.

Он попробовал встать, но Надя заснула посередине постели, не оставив ему места, чтобы спокойно повернуться. Волосы ее щекотали ему шею, дыхание осушало грудь. Маттиа подумал, что из-за всего этого он не сомкнет глаз. Было уже поздно, наверное, третий час ночи, а завтра утром у него лекция. После бессонной ночи он, конечно, допустит какие-то ошибки, будет некрасиво выглядеть перед студентами. А дома он мог бы поспать хотя бы те несколько часов, что еще оставались.

Если действовать осторожно, она не заметит, подумал он.

Еще с минуту он полежал неподвижно, размышляя. Звуки теперь слышались отчетливее. Новый щелчок калорифера заставил его вздрогнуть, и он решил уйти.

Ему удалось осторожно высвободить руку, лежавшую под головой Нади. Во сне она ощутила это и поискала ее. Но так и не проснулась.

Он опасливо спустил ноги на пол. Пружина под ним слегка скрипнула.

Сделав несколько шагов в сторону двери, Маттиа обернулся, посмотрел в полутьме на постель и смутно припомнил то мгновение, когда оставил Микелу одну в парке. Потом он прошел босиком в гостиную, подобрал свою одежду с дивана, взял ботинки и совершенно бесшумно, как всегда, открыл замок.

Оказавшись на лестничной площадке, все еще с брюками в руках, он смог наконец глубоко вздохнуть.

В ту субботу, когда случилась история с рисом, Фабио позвонил ей на мобильник уже вечером. Аличе удивилась, что не по городскому телефону, и решила — наверное, оттого, что телефон у них общий, а муж не хочет теперь иметь с ней никаких точек соприкосновении, как не желает этого и она.

Разговор, несмотря на долгие паузы, получился короткий.

— Эту ночь я проведу у родителей, — сказал он как о чем-то уже решенном, и она ответила:

— По мне, так можешь оставаться там и завтра, и вообще сколько хочешь.

Разобравшись с этим сложным обстоятельством, Фабио добавил:

— Али, мне жаль…

Аличе повесила трубку, не добавив: «Мне тоже».

Она никогда больше не отвечала на его звонки. Настойчивость Фабио длилась недолго, и однажды, в приступе жалости к самой себе, она так и сказала: «Ну, видела?»

Расхаживая по квартире босиком, она собрала попавшиеся на глаза вещи мужа, документы, одежду, сложила все в большую коробку и поставила ее у входа. Через пару дней, вернувшись вечером с работы, она обнаружила, что коробки нет. В шкафу висело еще много его одежды, но на полках книжного шкафа в гостиной теперь зияли пустоты, которые свидетельствовали — распад начался. Увидев их, Аличе впервые поняла, что их с Фабио разрыв — это свершившийся факт.

С некоторым облегчением даже она позволила себе махнуть на все рукой. Ей и раньше казалось, что домашними делами она занимается только ради мужа, а теперь, оставшись одна, она позволила себе ничего не делать. Времени у нее было предостаточно, но в конце концов она перестала делать и самые простые вещи. Белье для стирки грудами копилось в ванной, по углам собиралась пыль, однако подняться с дивана было выше ее сил. Вернее, она и хотела бы сделать это, но для ее мышц ни один довод не казался убедительным.

Сославшись на простуду, она перестала ходить на работу. Спала больше необходимого, спала даже днем. Жалюзи не опускала, но вполне достаточно было просто закрыть глаза, чтобы не замечать света, удалить из сознания окружающие вещи и забыть про свое ненавистное тело. Груз последствий никуда не делся и давил, давил, навалившись на нее.

Он давил даже тогда, когда она погружалась в глубокий, тяжелый сон, полный кошмаров. Если пересыхало в горле, она просыпалась от того, что задыхается. Если затекала рука, долго лежавшая под подушкой, ей казалось, что руку кусает овчарка. А когда замерзали ноги, не укрытые одеялом, она снова оказывалась по шею в снегу, там, в горах. Однако ей не было страшно. Парализованная, она могла пошевелить языком и, высунув его, лизать снег. Снег был сладкий, и ей хотелось съесть его, как мороженое, но она не могла повернуть голову. И тогда она просто ждала, пока холод поднимется по ногам, заполнит живот, разойдется по венам и остудит в них кровь.

После пробуждения Аличе поднималась только в самом крайнем случае и медленно отходила от путаницы сновидений, оставлявших в ее сознании болезненный, мутный след. Стараясь вернуть ясность мысли, она бродила по тихой квартире, пугаясь собственного отражения в зеркалах. Иногда она думала, что ее психика не справится. Но это ее не огорчало. Напротив, она даже улыбалась при мысли, что наконец-то у нее есть выбор: либо по ту сторону, либо по эту.

По вечерам она жевала листья салата, вытаскивая их прямо из пластикового пакета. Хрустящие листья были неживые, бледные, и вкус у них был соответствующий — вкус воды. Ела она их не для того, чтобы наполнить желудок, а только ради привычного ритуала: поужинать, занять время, которое некуда было девать. Она жевала салат, пока не начинало тошнить от этой искусственной, бесплотной еды, и освобождалась от Фабио, от самой себя, от всех тех напрасных усилий, которые совершила, чтобы прийти к этой вот самой минуте, ничего не обретя.

С отстраненным любопытством она наблюдала, как вновь дают о себе знать ее слабости, ее наваждения. На этот раз она дала им полную волю, сознавая, что и раньше поступала так же. Характер — это судьба, говорила она себе, вспоминая школьные годы и тот день, когда уехал Маттиа, а потом вскоре ушла и ее мать. Они отправились в разных направлениях, но в одинаковой мере были далеки от нее.

Маттиа… Вот о нем она думала часто. Опять. Это была как бы еще одна ее болезнь, от которой, по правде говоря, она и не хотела излечиваться. Можно ведь заболеть воспоминанием, и она заболела — тем солнечным днем, когда они сидели с Маттиа в машине напротив парка и она приблизила к нему свое лицо, чтобы заслонить то место, где клубились его кошмары.

Ей хотелось вытащить из памяти какой-нибудь случай, связанный с Фабио, чтобы так же сильно сжалось сердце, чтобы желание ощущалось всей кожей, а не только промежностью. Хотя… Однажды, когда они ужинали у Риккардо и его жены — в тот вечер они много пили и смеялись, — она, помогая Алессандре мыть посуду, порезала большой палец о рюмку, разбившуюся у нее в руках. Уронив ее, она воскликнула «Ах!». Совсем тихо, скорее даже шепотом, но Фабио услышал и бросился к ней. Осмотрев палец под настольной лампой, он наклонился и высосал немного крови, чтобы остановить ее, словно это была его кровь. Держа палец во рту, он поднял на нее свои прозрачные глаза, взгляд которых она не выдерживала почти никогда. Потом он закрыл ранку своей ладонью и поцеловал Аличе в губы. Она ощутила в его слюне вкус собственной крови и представила, как та будет циркулировать по телу мужа, а потом снова вернется к ней, чистая, как после диализа.

Возможно, были и другие случаи, но она о них не помнила, потому что любовь того, кого мы не любим, остается на поверхности и быстро испаряется. В том месте, куда Фабио ударил ее ногой, осталась лишь небольшая краснота, да и была ли она вообще?

Иногда, особенно по вечерам, Аличе размышляла над его словами: «Я больше так не могу!» Поглаживая свой живот, она пыталась представить, что там, внутри, кто-то плавает в ее холодной жидкости. «Объясни мне, в чем дело?» Но объяснить она ничего не могла. Не находила причины или, быть может, причин было несколько. Все дело только в ней — она никого не хотела иметь в своем животе. Наверное, надо бы сказать ему это.