— Да, мэм, — сказал Ластер. — Н-но, Квини.

Он шлепнул вожжой по широкой спине Квини, шарабан качнулся, двинулся.

— Ох, Ластер, — сказала Дилси.

— Н-но, пошевеливайся, — сказал Ластер. Опять шлепнул вожжами. Екая утробно селезенкой, Квини потрусила нога за ногу по аллее на улицу, и там Ластер перевел ее в аллюр, смахивающий на затяжное, нескончаемое паданье вперед.

Бен смолк. Трясясь на средине сиденья, торчмя держал в кулаке перевязанный цветок, глядел взором светлым и изреченным. Прямо перед ним вертел ядрообразной головою Ластер — все оглядывался, пока дом не скрылся из виду; тогда Ластер свернул к обочине, спрыгнул с козел, сломил лозинку с живой изгороди. Бен глядел на него, Квини же опустила голову и принялась щипать траву. Ластер вернулся на козлы, вздернул вожжами ей морду, понудил к прежнему аллюру, а сам высоко расставил локти — в одной руке лозинка, в другой вожжи — и принял молодецкую осанку, никак не вяжущуюся со степенным постукиваньем Квининых копыт и органным аккомпанементом селезенки. Автомобили проезжали, шли мимо пешеходы; попалось навстречу несколько подростков-негров.

— Глядите — Ластер. Куда путь держишь, Ластер? На свалку?

— Наше вам, — откликнулся Ластер. — Ага, на ту самую, куда и вас свалят. Шевелись, слониха!

При въезде на площадь, где из-под мраморной руки незрячими очами вглядывался в облака и ветер солдат Конфедерации, Ластер еще удалей приосанился, стегнул непрошибаемую Квини, осмотрелся вокруг.

— Вон мистера Джейсона машина, — сказал он и тут заметил еще кучку негров. — А ну, покажем им, как люди в экипажах ездиют, а, Бенджи? — сказал он. — Одобряешь? — Оглянулся на Бена. Тот сидел с цветком в кулаке, глядел безмятежно и пусто. Ластер опять стегнул Квини и повернул ее от памятника павшим влево.

На момент Бен замер ошарашенно. Затем взревел. Затем опять, опять; рев креп и рос почти без передышек. В нем звучало мало сказать изумление — ужас в нем был, потрясенье, мука безглазая и безъязыкая, шум и ничего иного.

— Ты что? — ахнул Ластер, оборотясь, блеснув белками на яркий миг. — Тихо! Тихо! — Он волчком крутнулся к лошади, стегнул с размаху. Хлыст переломился, он кинул его прочь (а голос Бена восходил к неимоверному крещендо), перехватил вожжи, нагнулся вперед — и в это время Джейсон, метнувшийся прыжками через площадь, вскочил на подножку шарабана.

Косой отмашкой отшвырнул он Ластера, схватил вожжи, рывком завернул назад Квини и, сложив концы вожжей, захлестал ими по лошадиному крупу. Квини ринулась валящимся галопом — под хриплые раскаты муки Беновой, — и Джейсон повернул шарабан вправо от памятника. Кулаком по голове ударил Ластера.

— Очумел ты, что ли, влево поворачивать, — выговорил; перегнулся назад, ударил Бена, заново сломав у цветка ножку. — Молчать! Молчать! — Осадил Квини, спрыгнул наземь. — Вези его домой сию минуту. И если еще раз сунешься с ним за ворота, я тебя убью!

— Слушаю, сэр, — сказал Ластер. Взял вожжи, хлестнул ими Квини. — Н-но! Н-но же! Бенджи, имей совесть!

Голос Бена гремел и раскатывался. Квини тронула с места, мерный перестук копыт возобновился, и тут же Бен замолк. Ластер оглянулся быстро на него и снова задергал вожжами. Над цветком, сломанно поникшим из руки, взгляд Бена был опять пуст и синь и светел, а фасады и карнизы уже вновь плыли слева направо; столбы и деревья, окна, двери и вывески — все на своих назначенных местах.

Перед нами два лучших романа крупнейшего американского писателя двадцатого века Уильяма Фолкнера. «Хозяином и владельцем Йокнапатофы» называл себя сам писатель, создавший на страницах своих многочисленных книг замечательный край, в очертаниях которого просматривалась его родина: округ Лафайет, штат Миссисипи.

Современные читатели или безоговорочно принимают или так же безоговорочно отвергают Фолкнера, но чем дальше во времени отодвигается от нас его творчество, тем яснее становится уникальность его положения классика современной литературы, положения, которое Фолкнер занял по праву после долгих лет непризнания со стороны критики и читателей.

Уильям Фолкнер родился и вырос на американском Юге. По происхождению он, судя по всему, шотландец, фамилия его означает «сокольничий»: возможно, что далекий предок Фолкнера смотрел за соколами британской короны. Начиная с конца восемнадцатого века фолкнеровская семейная история как бы символически повторила путь всей американской нации: от восточного побережья на запад, к неосвоенным землям, в глубь страны. Самый знаменитый предок — прадед будущего писателя, в фолкнеровских романах он фигурирует под именем полковника Сарториса. На примере его судьбы хорошо видно, какого рода человеческий материал суждено было литературно осмыслить Фолкнеру. Подростком прадед его уходит из дома и в четырнадцать лет уже работает в городской тюрьме. Он участвовал в Мексиканской войне, был юристом, плантатором, во время Гражданской войны командовал кавалерийским полком, после войны построил первую в штате железную дорогу, он писал стихи, а позднее и прозу: роман прадеда Фолкнера «Белая роза Мемфиса» выдержал множество изданий. Закончилась бурная жизнь полковника трагически: его убил деловой конкурент.

Фолкнер провел классическое детство мальчишки, знакомое нам по книгам Марка Твена: недалеко от провинциального городка с громким названием Оксфорд, где он жил, был овраг и лес, там водились лисы, совсем рядом проходила построенная прадедом, «своя» железная дорога. Но были в этом детстве и совсем недетские впечатления. Когда Фолкнеру исполнилось 11 лет, в Оксфорде совершился суд Линча, в котором приняли участие две тысячи жителей города. Обезглавленный и изувеченный труп повесили на площади. Еще более чудовищный суд состоялся шесть лет спустя. Кровавую расовую проблему Фолкнер всю жизнь наблюдал в ее чудовищной обыденности. Он так и представил ее в своих рассказах и романах «Свет в августе» (1932) и «Осквернитель праха» (1948). Но Фолкнер писал о своих черных соотечественниках почти в каждом большом произведении. Он просто не мог не писать о расовой проблеме, об этом проклятье Америки.

Писатель оставался верен своему краю и творчески, и человечески. Недолгая учеба в университете, а потом в Летном корпусе в Канаде, литературное паломничество в Европу и короткая литературная жизнь в Новом Орлеане — все это было в молодости. С 1930 года Фолкнер прочно обосновывается в Оксфорде.

Лишь раз в жизни он попытался служить — заведующим почтовым отделением университета Миссисипи, — но по своему характеру он не мог заставить себя выполнять эти обязанности: на почте Фолкнер сидел запершись и писал стихи. Постепенно посетители перестали обращаться к нему и в поисках корреспонденции рылись в корзине, куда Фолкнер отправлял все письма.

Фолкнера уволили. Так закончилась его первая и последняя попытка регламентировать жизнь.

Все образование Фолкнера — в обширном и беспорядочном чтении. Фолкнер не закончил средней школы, он регулярно посещал все занятия только первые шесть лет, и поступить в университет штата Миссисипи ему удалось, лишь воспользовавшись привилегиями, которые полагались демобилизованным солдатам. Но в университете Фолкнер проучился, а вернее, просуществовал, всего полтора года, и потом уже навсегда забросил мысль о том, чтобы получить какое бы то ни было систематическое образование. В молодости случайная работа давала ему возможность писать, что было для него главным. А писать он начал в тринадцать лет…

Для своих соотечественников, жителей провинциального городка «где-то на Юге» («они хорошие люди, но не читают книг», — сказал о них Фолкнер), он был неудачник, у которого никогда нет денег и который тем не менее ни на кого не обращает внимания. Пока Фолкнер был жив, о нем мало что знали не только жители его родного города, но и издатели, и критики, и даже близкие друзья. Он яростно сопротивлялся попыткам превратить его частную жизнь в объект праздного или бесцеремонного